Тогда Анна Николаевна — самая старшая — стараясь быть серьезной, пыталась отодрать меня за уши, а Зина — младшая — читала мне наставления. Я каялся умильным тоном, каким только мог, и быстро получал прощенье. Потом усаживался рядом с ним на маленькой скамейке для ног и с живым вниманием слушал наивные истории, которые они мне рассказывали, в то время как руки их были заняты вышивкой для аналоя, вышивкой, казавшейся бесконечной.

Они, эти три девушки, жили на пенсию, получаемую ими по смерти отца их — полковника. Квартира им ничего не стоила, так как маленький одноэтажный дом, в котором помещалась эта единственная в пять крохотных комнат квартира, принадлежал им. Домишко их был так мал и ветх, что, казалось, от одного резкого, неосторожного движения он мог рассыпаться.

Приехав на похороны отца, старший и единственный брат Васьевых при виде оставшегося наследства махнул рукой, назвав дом развалюшкой, и уехал обратно к себе в полк, милостиво разрешив сестрам пользоваться наследством по собственному усмотрению.

— Владейте, живите, размножайтесь,— простуженным баском крикнул он им.— Бог с вами. Не нужно мне, обойдусь как-нибудь, а вы сироты.

И даже уронил слезу.

Заплаканные, растерянные, перепуганные сестры целовали его в плечико (как, бывало, отца), убежденные в том, что им оказывают необычайную милость, что брат их, которого они считали неизмеримо выше себя, совершил поистине великодушный поступок.

И они остались жить в этом домике, в этой «развалюшке» с крохотным палисадником, благодаря Бога, восторженно вспоминая брата. Они не знали жизни, боялись людей, казались маленькими заброшенными сиротами, хотя самой младшей из них шел третий десяток.

Все три — институтки, все три некрасивые, болезненные, по природе робкие, они остались без матери еще в детстве и боялись отца, боялись кадета-брата, привыкнув беспрекословно повиноваться, слепо верить. Это были добрые, наивные и до смешного беспомощные существа, которых нужно было хорошо узнать, чтобы навсегда полюбить.

Отец их был нелюдим, ворчун, ипохондрик. Он сердился на весь свет и никого не хотел знать. Молодых людей девушки никогда у себя в доме не видали, их подруг полковник терпеть не мог. Если он разговаривал с дочерьми, то всегда их запугивал, живописуя им всякие ужасы. Брат относился к сестрам пренебрежительно, но они любили его болезненной, ничем неоправдываемой, нерассуждающей любовью. Он мог обращаться с ними как хотел, они никогда ему не перечили.

Когда они увидали его впервые офицером, их умилению не было предела.

С тех пор брат уехал и не подавал о себе вести до самой смерти отца.

Говорили о нем, что он кутит, пьет, играет в карты. Сестры ничему не верили; если же слухи были слишком достоверными, всегда находили оправдание поступкам брата, даже благоговейно изумлялись им. Его щедрость покорила их навсегда. Несмотря на его подпухший нос, выпяченные губы, изрядное брюшко — они считали его красавцем. Можно было поссориться с ними, не разделяя их восхищения. Вскоре после смерти отца Васьев вышел в запас и занялся аферами. Иногда ему везло, но страсть его к женщинам каждый раз разоряла его. Он неизменно влюблялся в какую-нибудь «звезду». С гордостью называл себя любителем искусства. Все артистические уборные провинциальных театров и кафешантанов в тех городах, где он жил, были ему хорошо знакомы. Его красную, ухмыляющуюся, усатую физиономию, его плотную фигуру в длиннополом сюртуке знали все антрепренеры и комиссионеры. Он никогда не отвечал на письма сестер, но они неукоснительно писали ему, давая полный отчет в каждом своем шаге, во всей своей жизни.

Их жизнь была тиха и однообразна. По утрам они прибирали свою маленькую квартирку в пять комнат, готовили себе обед, а на ночь запирались наглухо на ключ и задвижки.

Сидя в своей низенькой гостиной за постоянной работой, они глядели в окна сквозь кисейные занавески на белые стены Кремля, на золотые маковки церквей, на лениво тянущиеся подводы с овощами, на уныло шагающего городового.

Зинаида Николаевна, самая молодая, деятельная и практичная, по общему признанию двух других сестер, признавалась хозяйкой дома. Она вела счета, делала закупки, писала от лица всех трех поздравительные письма немногочисленной родне и знакомым. Гликерия соглашалась со всем, всему верила; Анна на правах старшей давала советы. Она была сморщенной и худой и походила со своими серыми жесткими волосами на голодную крысу. Гликерия, напротив, вся расплылась, и черты ее лица нельзя было уловить.

Я никогда не замечал, чтобы они — все три — о чем-либо мечтали, сидя за своей работой или чтобы у одной из них появилось бы какое-либо желание, не разделенное двумя остальными. Их жизнь походила на часы с тремя циферблатами, по которым стрелки идут, отмечая одинаковое время. Их головы, так же, как их квартира, были наполнены старой, хрупкой мебелью, ненужной, но такой милой, такой знакомой. Мне всегда казалось, что они тянут свою мысль, как тянется нитка в их бесконечной вышивке. И вот однажды они получили от брата письмо, смутившее и обрадовавшее их, повернувшее всю их размеренную жизнь по-новому. Брат писал им, что он женится, что невеста его — молодая вдова, живущая летом у себя в имении недалеко от их города, что он решил приехать к сестрам и поселиться у них, чтобы иметь возможность чаще видеться со своей невестой. «Вы, конечно, не откажете мне в этом,— писал он,— тем более, что свадьба моя не за горами, и я сумею вскоре отблагодарить вас».

Окончив чтение, Анна опустила на колени трепетавший в ее руках листок почтовой бумаги, Гликерия смахивала со своих потухших глаз скупые слезинки, а Зина, сияющая, улыбалась.

— Я думаю, что мы должны согласиться,— наконец произнесла старшая.

— О, без сомнения,— пробормотала средняя, а младшая всплеснула руками и воскликнула:

— Да ведь это такое счастье!

Тогда опять заговорила Анна:

— Да, конечно, его нужно принять, оказать ему возможное гостеприимство. Он у нас один, мы обязаны заменить ему наших родителей. Пусть он почувствует, что он среди самых близких, самых любящих людей. В такие серьезные для него дни — это необходимо. Нам остается только пожелать, чтобы его невеста была достойна его…

Утирая слезы, Гликерия сказала убежденно:

— Разве мог Николаша ошибиться в выборе?

А Зина подхватила с жаром:

— О, она, без сомнения, очаровательна и я, право, уже люблю ее!

Тогда они вперебивку стали припоминать всех окрестных помещиц, стараясь угадать, которая из них могла быть этой счастливицей, этой избранной. Попутно они рассказывали друг другу все, что знали о каждой пришедшей им на память даме, но все они не удовлетворяли требовательное тщеславие этих любящих сестер, этих девушек, не знавших никогда личного счастья и потому таких ревностных в заботе о счастье брата.

— Нет, мы ее, должно быть, не знаем,— разочарованно воскликнула Зина,— все это не то, совсем не то… Я уверена, что она блондинка, нежная, маленькая блондинка, с большими, большими синими глазами — таких нет среди наших знакомых.

— Может быть, блондинка,— сдержанно заметила Анна,— но вернее всего она экономная, рассудительная и вполне порядочная женщина…

— И очень добрая,— сладко жмурясь, добавила Гликерия.

Они находили все новые и новые совершенства в своей будущей золовке. Потом начали строить планы — о том, как они все трое будут приезжать на лето гостить в имение брата — ненадолго, конечно, на неделю, на две… Будут гулять по саду, рвать цветы, кормить кур, собирать грибы. Наконец-то они поживут вдали от городской суеты, подышат деревенским воздухом!

Уже в постели продолжали они свой нескончаемый разговор, не могли заснуть. В их жизнь ворвалось новое, неожиданное, волнующее. Втайне от других каждая лелеяла свою маленькую эгоистическую мечту, которая могла теперь осуществиться. Анна давно уже хотела применить свои экономические способности на каком-нибудь большом хозяйстве. Она уверена была, что теперь ее способности пригодятся, что вдову обкрадывают, что ей нужен опытный руководитель. Гликерия не смыкала глаз, непрестанно наполняющихся слезами умиления. Она мысленно перецеловала всех этих розовых карапузов, которые должны были появиться на свет в недалеком будущем, уже шила чепчики с голубыми и розовыми ленточками для мальчиков и девочек.