— Трофим… — робея, сказал она.

Надя побледнела.

— Не пускай его, ради Христа, не пускай! — заговорила она частым шепотом, будто муж мог услышать ее.

Феня стремглав метнулась к порогу, чтоб задвинуть засов, но было поздно: в чулане раздались шаги, послышался кашель, и дверь медленно отворилась. Трофим вошел в хату запросто, спокойно, как, бывало, приходил на посиделки. Снял папаху, поклонился хозяйке и развязно поприветствовал:

— Здорово дневали!

— Слава богу! — еле слышно отозвалась Феня.

В руках Трофима — небольшой матерчатый сверток с детским бельишком, что второпях Надя выронила на крыльце, и ее штиблеты. Ношу эту он положил на скамейку возле Нади, все еще бледной. В растерянности она возила рукавом по столу, отодвигая от себя крошки. Трофим заметил ее растерянность, а также смущение хозяйки и пошутил:

— Вы чего всполошились? Я драться не буду, не из таковских. Разве — любя когда… да и то самую малость.

Мальчуган, разбуженный голосом Трофима, выпростал из-под одеяльца ручонку, посучил ею и захныкал. Надя поднялась. Вылезти из-за стола с правой стороны ей было ближе, но здесь почти рядом сидел Трофим, и пришлось бы или прикоснуться к нему или попросить его подвинуться. Надя не захотела делать ни того, ни другого. Она оттолкнула от себя стол и обошла его с другой стороны. Трофим понял ее мысли и поморщился.

— Ты чего это, девка, удумала? — строго, но мягко спросил он, повернувшись к ней лицом. — И себя и меня выставляешь людям на посмешище. Подумают — день и ночь мы с тобой деремся.

Надя, излишне суетясь, переодела ребенка, умыла его теплой водой и приложила к груди. Свежую распашонку, не постеснявшись, взяла из того свертка, который принес Трофим.

— Ни с того ни с сего снялась и улетела, — продолжал Трофим ровным, чуть хриповатым баском. Басок хоть и был ровным, но нижняя челюсть подрагивала. — Я и не слыхал как. Весь хутор исколесил: пропала, и все. Нет-то нет напал на след. Надевай штиблеты — принес вот, — и пойдем. Куда там… в валенках! А тебе, Феня, покорно благодарны… за ночлег. Дома-то скучно стало, — и он принужденно усмехнулся.

Надя сказала тихо, но твердо, не поднимая опущенных век:

— За штиблеты спасибо, а идти — никуда я не пойду… и не жди лучше.

Трофим, мрачнея, завозился на скамейке, и та слабо скрипнула под ним.

— И не жди лучше, — еще тверже повторила Надя, — все равно ничего не дождешься.

— Вот тебе раз! — удивленно и недоуменно вырвалось у Трофима. Голос его посуровел. — Возьми ее за рубль с четвертью. Ты что? С ума, что ли, сошла! Как же это не пойдешь? В другой раз сватовство будем заводить, так, что ли? И, мож, венчаться в другой раз пойдем. Где это ты видала? Не вымышляй, пожалуйста, чего не следует. И людей не смеши.

Хозяйка, убирая со стола, металась по хате, гремела без особой надобности ложками, посудой. Вся эта канитель, говоря по совести, ей была не по душе. Кому, в самом деле, охота ввязываться в чужие, да еще такие скандальные дела! Но подругу ей все же было искренне жаль, и, обещая ей свою помощь, она говорила правду.

Трофим косо и сердито взглянул на нее и спросил:

— Уж не ты ли, Феня, грешным делом, настропалила ее, а? Что она гутарит-то, слыхала? Откуда у ней такие…

У хозяйки густо зардели щеки — она оскорбилась.

— А ты, Трофим Петрович, говори, да не заговаривайся! — оборвала она его. — Что я — сводница, что ли, по-твоему? Какая мне корысть, скажи на милость? Для меня вы — одинаковая родня, что тот, что другой. А что ночевала у меня… что ж, если попросилась. Хоть бы и ты… Пожалуйста, места не пролежите.

Трофим почувствовал оплошность, пошел на попятную:

— Да я шутейно, Феня! Какая ты… Ну и… спичка! Нельзя уж и пошутить.

Наде стало до слез обидно и за себя и за подругу.

— Ты вот что, Трошка, вот! — сказала она резко и решительно, и глаза ее вспыхнули. — Сказано тебе, что не пойду я, и не пойду. Понял? И проваливай — откуда пришел! Не торчи тут.

Трофим позеленел от злости. Виданное ль дело, слушать от законной жены такие слова, да еще и при людях! Эх, поймать бы ее за косы!.. Но благоразумие подсказало ему, что для дела будет лучше, если он скрепя сердце воздержится от скандала. Пусть в ней перекипит, что нанесло на нее дурным ветром, одумается и придет сама. Сумасбродная, все никак в разум не войдет. Он покурил, потолковал для приличия о весне, о новостях и, обращаясь к Наде так, как будто между ними ничего не случилось и та просто на минутку пришла в гости к подруге, сказал:

— А ты не долго тут, скоро обедать будем. — И ушел.

Весь этот день Надя бегала по хутору. Искала себе пристанище. Какое-нибудь, лишь бы укрыться от глаз заботливого мужа. Авось найдется добрый человек, возьмет ее в работницы. Пусть даже ничего не платит, только бы теплый угол да кусок хлеба. Ребенка нянчила Феня. Надя прибежит с одного конца хутора, покормит его грудью и — в другой. Но чем больше она ходила по людям — из одного двора да в другой, — тем все больше ее покидала надежда найти себе пристанище и тем сильнее охватывало отчаяние: нанимать ее никто не хотел.

Одни не хотели нанимать потому, что она — сноха Абанкиных, и непонятно: почему и как ушла от них. Может быть, против их согласия — а по всему видно, что так, — и тогда Абанкины не одобрят наем. А наживать в их лице недругов — дело рискованное. Другие не хотели потому, что им казалось невыгодным ее нанимать. Какой прок из такой работницы, когда на руках у нее ребенок! За ней самой надо ухаживать. Есть ли расчет! Третьих — из тех, конечно, кто раньше держал работников, либо сезонных, либо годовых, — война так разорила, что впору было хоть самим наниматься. Да и хозяев-то в хуторе, которые имели батраков, — раз, два, и обчелся.

Усталая, иззябшая, с тяжелым сердцем Надя пришла домой. Не домой — какое там! у нее домов, по поговорке, как у зайца теремов, — а к подруге, приютившей ее. Как впереди все смутно и безотрадно! Думала ли когда-нибудь она, молодая, беззаботная, веселая, вокруг которой увивалось столько женихов и которой так завидовали подруги, — думала ли она, что доживет когда-нибудь до таких дней! Куда еще ей податься? Уйти на другой хутор? Но что ее ждет там? Если у себя на хуторе, где все с пеленок знают ее и где она знает всех, не могла найти себе угла, то чего же ждать от чужих людей? Да и легко сказать, в такую беспутицу, когда снег уже начал таять, балки наливались водой, с грудным ребенком идти куда-то за десятки верст! Неужто снова, после всего, ей суждено вернуться туда, откуда она только что вырвалась? Нет, нет. Ни за что!

Дед Парсан немножко обрадовал Надю. Оказывается, мир не без добрых людей. Есть у деда на примете человек, который, пожалуй, наймет работницу. Собственно, не наймет — богач-то он не слишком большой, — а может пока взять к себе в семью. Человек этот — Иван Мосев (так дед называл известного силача Моисеева). Его хозяйка уже два месяца не вставала с постели, болела, и в доме некому было даже щей сварить. Бедняга жаловался — совсем изголодался. При сходной цене он, пожалуй, согласится. Но дед не советовал Наде к ним наниматься. Какая, к грецу, честь — таскаться в наймитах? Есть ли крайность? Да еще с дитем! Ежели уж супружество пошло наперекос, прямая стать — вернуться к отцу. А то кум Андрей — отец то бишь, да и сваха Морозиха, узнавши, истоскуются от огорчения.

Спорить с дедом Надя не стала. А утром, как только вскочила с постели, упросила Феню присмотреть за ребенком и побежала к Моисееву. Тот был очень удивлен сперва, услыхав от Нади, по какой нужде она пожаловала. Потом начал подробно выпытывать: как, да почему, да отчего она ушла от Абанкиных. Уклончивые ответы Нади его, видно, не удовлетворяли, и он по нескольку раз принимался выспрашивать все об одном и том же. Иногда скороговоркой вставлял: «Вот волки тя ешь!» Кряхтел, мычал, и трудно было разобраться: то ли одобрял он поступок Нади, то ли осуждал. Несмотря на длинную — более часа — беседу, сначала с ним, затем с больной хозяйкой, Надя так и не поняла толком: соглашаются ли они принять ее или нет.