«Опять! — с неприязнью подумал Федор о Федюнине. — Опять шумит. Тем только и занимается. Шумом города берут — так, видать, считает. Чудак! А ведь говорили ему, внушали. — И озлобился. — Пускай! Авось еще намнут ему бока, будет тогда…» Он хотел было пройти мимо, помня строгий наказ хозяек-стряпух вернуться поскорее. Но передумал и решил все же на минуту завернуть на крик — узнать, что случилось.

Открыл дверь, на которой когда-то висел колокольчик, и невольно остановился у порога: на улице было солнечно, а здесь, в узкой длинноватой комнате, полутемно и вроде бы воняло каким-то зельем. А может, Федору только показалось так. Он всмотрелся и в просвете маленького окна смутно различил людей. Крики их притихли.

За треногим столом, давя его локтями, сидел ражий бородач в мундире и во всех регалиях — медали, урядницкие лычки. Подле него, отсвечивая посеребренным набалдашником, торчала прислоненная к подоконнику насека.

По одну сторону от атамана, слегка согнувшись, как перед драгой, стоял Федюнин; по другую, с шашкой на боку, — немолодой сухопарый казачина, подпиравший головою потолок. Федор узнал в нем полицейского.

— Поп свое, а черт свое! — входя в комнату, насмешливо сказал Федор. — Из церкви на улицу: «Святый боже, святый крепкий», а из правления: «Так-перетак-распротак».

Полицейский загоготал, раскачиваясь всей здоровенной фигурой; а Федюнин ткнул кулаком в сторону атамана и угрюмо заговорил:

— С таким народом не токмо что… Думает, он — царь и бог, что нога его левая хочет… Думает, и слома ему не будет. Гнет свое дуриком, и все. Землю, видишь ли, собрался делить. На паи опять. Разведентов уже послал.

— А ты что же? — не меняя тона, сказал Федор. — Уговариваешь его, как девку? Так, что ли? Ну, так я тебе не пособник в этом деле! — и летучий взгляд его, брошенный на атамана, сверкнул бешенством.

Атаман недовольно повозился за столом, постучал сапогами.

— Позвольте спросить вас, служивый, — с напускной учтивостью, за которой скрывалась насмешка, обратился он к Федору, — вы-то, стало быть, с чем добрым к нам пожаловали, что хорошенького можете нам предложить?

— Я тебе решительно ничего не предлагаю! И не ради тебя зашел! — резко сказал Федор, с трудом удерживая рвущиеся с языка иные слова, и отвернулся от него. С упреком глядя на Федюнина, он добавил: — А только вот на его месте давно бы я тебя осадил. Да-авно бы! У самого потрохов не хватило бы — в округ обратился. Там таких ярунов живо выкладывают. Подумаешь! Советские законы не про него писаны, свои порядки уставлять будет!..

Полицейский крякнул, подергал себя за пушистые, с проседью, нафабренные усы: какая непочтительность к атаману! А тот нахохлился, теряя напускную вежливость и, встав из-за стола, потянулся за насекой.

— Вот-вот… А то чего же! Так и надо. Та-ак! Спасибо! Можно сказать, делу доброму научили вас на службе, — начал он, перекладывая насеку из одной руки в другую, не находя для нее места и задыхаясь от подступавшего гнева. — Давайте басурманов призовем. Уважим своих людей. Они нас рассудят, выручат из беды. А то чего же! Ворон ворона зовет…

Он покружился у окна, что-то высматривая суетливо бегавшими глазами на плацу, где, входя в церковную ограду и выходя из нее, мелькали разнаряженные люди, и вдруг, обернувшись, закричал, затрясся весь:

— Вы самозванцы, смутьяны! Плети на вас мало! Через таких вот смутьянов и бунтует Россия! Через таких вот самозванцев и взыграла эта… самая…

— Революция, — подсказал Федор. — Еще что? — и, темнея, стиснул зубы.

— Вас, сукиных сынов, еще тогда бы, спервоначалу надо было полечить на кругу, на дубовой скамье! — рассвирепев, запальчиво продолжал выкрикивать атаман, — Еще тогда бы всем миром надо было вправить вам мозги! Так, думаете, и будете мутить воду? Думаете, вам…

— Ты!.. Старая… — сквозь стиснутые зубы с присвистом вырвалось у Федора. Он согнул руку в локте и, отводя кулак, шагнул к атаману.

— Но-но-о!.. — придушенно зарычал полицейский и, грозно, растопырившись, заслонил атамана.

Тот втянул голову в плечи и по-над стенкой, волоча насеку, — к двери.

Федюнин, переминаясь с деревяшки на ногу, стоял все в той же позе — готовый к защите и нападению.

Федор набросился на него с руганью:

— За каким… тебя несло сюда! Все храбрость свою кажешь где не надо! Пошли отсюда!

— Нет, голубчики, подождёте, — злорадно сказал атаман, отталкивая спиной дверь, — подождёте! Полицейский, стань сюда, к порогу, не выпускай!

Федор, а за ним Федюнин полезли было на загородившего дверь полицейского, придурковатого, уже состарившегося верзилу-щеголя. Но тот выхватил шашку, замахнулся ею, норовя в самом деле ударить, и рявкнул, очумело вращая глазами:

— С-срублю! Не подходи!

Наседавшие попятились: был же на их памяти случай, как этот верзила, много лет служивший полицейским, — кто из добрых людей пойдет на такую собачью должность! — сделал одного казака калекой.

…Казак этот пропил на ярмарке соседскую телку. Не украл ее, а именно пропил, воспользовавшись доверием хозяина, который был там же, на ярмарке, и, отлучившись на часок, сказал: «Посматривай тут. А подвернется хороший купец — махни». Казак «махнул» телку по дешевке, и начались магарычи… Дома на вызов атамана по этому делу казак явиться отказался. Послали полицейского. Казак заупрямился. Полицейский — за шашку. Метил по голове, но казак защитился рукой, и он оттяпал ему кисть.

Тяжело дыша, как после непосильной работы, полицейский минуту стоял у порога с оголенной шашкой; потом, озираясь на арестованных, боком пролез в дверь вслед за атаманом; и ржавый железный засов со скрежетом загремел.

— Вы, голубчики, пока покурите тут, остепенитесь, — послышался из-за двери издевательский совет атамана, — а вот обедня отойдет, и мы со стариками подумаем, стало быть, обсоветуем — что и как с вами.

Федор с Федюниным переглянулись, и на пасмурных лицах их поблуждала невеселая растерянная усмешка.

— Видал? Какая гада!.. Ка-акая гада! — с расстановкой возмущенно повторил Федюнин и захромал, заметался по комнате, нервно запихивая в рот и кусая жидкие белесые усы.

— Ты не знал этого раньше? Новость для тебя! — ледяным голосом сказал Федор. Наотмашь ударил фигурчатую чернильницу, обдав чернилами весь передний угол, только что старательно побеленный, и плюхнулся на чуть живой, затрещавший стол. — Сами навязались… Тьфу!

— Да ты-то откуда взялся? Каким ветром тебя-то занесло!

— Из-за тебя же, черта, слюнтяя! — И Федор пригорюнился. — Теперь бабы клянут меня — в печке все уже поди прогорело. Я ведь за перцем, лавровым листом да еще за всякой чепухой был послан.

Федюнин фыркнул:

— Нашел о чем тужить!

— А тебе весело, да? Вот посмотрю, как ты будешь хохотать — начнут тебе шомполами мочалить задницу.

— Ну, положим!

— А ты думал?.. Целовать тебя станут!

В коридоре все еще слышалась возня: полицейский гулко кашлял подле двери, громыхал сапожищами; атаман что-то бубнил, и голос его становился все невнятнее: он, как видно, уходя, отдавал приказания.

— Ведь народ-то какой! Хоть бы и фронтовики! — как бы оправдываясь перед Федором, заговорил Федюнин. — На словах они, сам знаешь, соглашаются, все как надо: «Да, да, конечно, к такой матери всех этих кадетов!»[2] А скажешь: «Ну, так давайте соберемся и скрутим хотя бы парочку, самых рогастых, заядлых, чтоб другие малость поутихли», — и сразу: «Да ну, ссориться… неудобно как-то, свои же люди». При тебе же ведь было…

— Потом, потом об этом! — нетерпеливо перебил его Федор. — Давай-ка лучше помозгуем, что делать. Не будем же мы в самом деле цыплят тут высиживать!

— А что делать? — отозвался Федюнин. — Я вот сейчас отстегну ногу и вышибу окно. А ежели полицейский сунется — расковыряю у него в башке отдушину, даром что на одной ноге, а он при шашке.

Федор досадливо махнул рукой, и Федюнин, подойдя к нему вплотную, ласково тронул его за плечо: