«Помогите!.. На помощь!.. Убивают же!..»

Ничего страшного — просто за дверью в прихожей живёт телевизор. Прихожая просторная, и к тому же нейтральная территория, телевизор здесь не мешает никому в особенности — и мешает всем вместе, потому что слышен везде. Владимир Антонович постарался изолироваться, обил дверь своей комнаты поролоном, но это почти не помогло.

Владимира Антоновича донимает эта бурная телевизионная жизнь, потому что он любит работать дома после работы. А живёт телевизор столь полной жизнью, потому что престарелая мамочка ничего так не любит, как смотреть кино и спектакли, так что Владимиру Антоновичу иногда кажется, что продолжается одно бесконечное кино. Что эти консервированные страсти могут кому-то мешать, мамочке в голову не приходит. Ей уже ничего в голову не приходит — только уходит.

Разумеется, и сам Владимир Антонович поддаётся телевизионным искушениям. Но он любит живые беседы — сейчас таких передач стало много: всевозможные круглые столы, живые эфиры. И вот если ожидается очередной стол или эфир, Владимир Антонович, да и все остальные — и Павлик, сын, и Варя, жена, — с трепетом смотрят в программу: а что по другим каналам, не идёт ли какой-нибудь фильм? Потому что окончательный выбор всегда за мамочкой — она и вообразить не может, чтобы решала не она. Усаживается и провозглашает:

— Я буду смотреть кино. Сегодня кино — как его?.. — ну кино.

Раза два Павлик по молодости и строптивости включал своё и не разрешал бабуле переключить на кино. Тогда она всё равно усаживалась и начинала комментировать: «Ну что за глупости говорят!.. Слушать — и то опасно!.. За что им деньги платят? Безобразие прямо!.. Раньше только умным разрешалось, а теперь всякий дурак болтать может!..» — и смотреть под такое сопровождение было невозможно.

Работать на работе Владимиру Антоновичу почти не удаётся: там надо читать лекции, вести лабораторные, не говоря о всевозможных заседаниях, потому и приходится заниматься настоящим делом дома по вечерам. Под телевизионный шум. Владимир Антонович изобретает. Или, лучше сказать, разрабатывает перспективные направления, потому что изобретательство, в нашем понятии, занятие кустарное, прибежище чудаков и анахоретов, а Владимир Антонович вполне официально работает в Институте автомобильного транспорта, он там единственный специалист по электронике, которой предстоит улаживать отношение колеса с дорожным покрытием: регулировать давление в шинах, определять тормозное усилие для каждого колеса в отдельности, чтобы избежать блокировки, — всё это уже появляется на экспериментальных образцах где-нибудь в Японии, ну а у нас передовая мысль скована отсталой технологией. «Я в цепях технологии», — привык повторять Владимир Антонович. Цепи эти сковывают не только появление моделей в металле, но и собственное продвижение Владимира Антоновича: он — доцент, а его профессор занимается проблемами более реальными, зато и постоянно внедряет свои примитивные конструкции. В Японии профессором был бы Владимир Антонович, а его здешний профессор — дай бог, старшим лаборантом.

Бесконечное кино, кажется, прервалось, послышался нормальный голос диктора. Догадалась бы Варя выключить болтливый аппарат! Всё бы передышка. Но не суждена передышка — мамочка встала от телевизора и тотчас заглянула в кабинет к Владимиру Антоновичу (в спальню-гостиную-кабинет, но в данный момент как раз в кабинет):

— Почему ты не говоришь, не звонила ли Оленька?

Не то вопрос, не то претензия. Высказала — и тут же мелко сплюнула вслед.

— Потому что не звонила.

Ольга — старшая сестра. Хорошо устроилась: за дорогой мамочкой сама почти не ухаживает, зато очень о ней заботится — по телефону.

Мамочка исчезла, но через минуту голова её просунулась снова:

— Мне только справку: Оленька сегодня звонила?

— Нет. Ты же только что спрашивала!

— Я всё прекрасно помню, у меня идеальная память… Вот у тебя форточка напрасно открыта: опять простудишь гланды.

Чёрт! Мамочка так и не смогла усвоить, что он уже вырос, что не нужно ему делать замечаний, не нужно его опекать! Вовсе это не забота — про «гланды» (и слово какое-то почти исчезнувшее) — это потребность сказать, что он что-то делает не так. Оказалась бы форточка закрытой, тоже сделала бы замечание: «Зачем не проветриваешь? У тебя жарко!»

— Ты забыла, что у меня с десяти лет не осталось никаких гланд.

— Я ничего не забываю, у меня идеальная память.

— То-то ты за минуту два раза спрашиваешь об одном и том же со своей идеальной памятью.

Раньше и думать нельзя было предъявить мамочке какие-нибудь претензии! Но теперь она всё равно сразу забудет, что ей говорилось.

— Я не спрашивала об одном. Я просто зашла спросить. Навести справку.

— О чём?

Глупо, конечно, пытаться доказать мамочке, что она ничего не помнит.

— О том, о чём спрашивала.

— Ты два раза подряд спросила, не звонила ли сегодня Ольга. С интервалом в одну минуту.

— Вот-вот, правильно! Я прекрасно помню, о чём я спрашивала. Просто оговорилась. Я хотела справку, не звонила ли тоже Сашенька?

Сашка — племянница. Девица весьма бойкая и решительная, вся в Ольгу, так что полумужское имя ей очень идёт. И так же, как Оленька — любимая дочка, Сашенька — любимая внучка. Павлик — куда менее любимый внук — наверное, потому, что постоянно на глазах.

— Нет, и Саша не звонила. Извини, я работаю.

— Кто тебе не даёт? Я сама тебя воспитала, что работа — главное в жизни.

Мамочка снова сплюнула и исчезла.

Сплёвывает она постоянно. Не грубо харкает, а почти незаметно избавляется от слюны — таким движением, словно соринку с губы сдувает. Но всё-таки сплёвывает. Пока мамочка работала, она строжайше соблюдала официальность во всём, в том числе и в медицине, не признавая никаких отклонений «от рекомендаций профессуры», но, уйдя на пенсию, стала впадать в медицинские ереси, читать гуляющие по рукам шарлатанские рукописи и вот где-то вычитала, что «со слюной выделяются из организма грязные шлаки» и потому слюну ни в коем случае нельзя проглатывать, но нужно «выделять естественным путём» — попросту говоря, непрерывно плеваться. Что она и делает. Потому что очень заботится о своём здоровье и хочет прожить ещё долго. Про то, звонила ли сегодня любимая дочка, — не помнит, но, что нужно «выделять слюну естественным путём», не забывает ни на минуту!

Впрочем, полбеды, если бы только сплёвывала. Жить бы и радоваться, если бы только сплёвывала! Нет, каждую минуту может произойти и худшее. Точно, не прошло и получаса, как снова открылась дверь, но на этот раз заглянула Варя.

— Пойди, полюбуйся: опять мыть после неё!

«Она», «неё» — в этой семье понятно, о ком речь. И почему надо мыть пол, надо застирывать бельё — тоже понятно без дальнейших объяснений. У совсем ещё маленьких детей и совсем уж маразматических стариков «конечные продукты обмена», как иронически формулирует Павлик, выделяются беспорядочно. Ну, стирка пелёнок хотя и утомительная работа, но всё же и милая — о пелёнках легко говорят с друзьями, о пелёнках острят юмористы. И запахи детских выделений — совсем другие запахи. Смешно вспоминать, но пока Павлик пачкал пелёнки, запах его младенческого кала Владимиру Антоновичу даже нравился: что-то чудилось свежее, здоровое. Совсем не то — старческие недержания. Войдёшь в квартиру со свежего воздуха — сразу поражает застоявшийся запах. Потом, правда, когда посидишь, перестаёшь ощущать. Но всё равно неудобно позвать людей в гости — ну кроме самых близких. Уже года три почти никто и не приходит. К Павлику девочки не заглядывают — тоже небось стесняется, гуляет где-то на стороне. Когда Сашка в качестве любимой внучки явится раз в месяц, всегда капризно выговаривает двоюродному брату: «Ну, Павка, живёшь как медведь! Всё бы у тебя здесь перетрясла!»

Ещё счастье, что квартира у них трёхкомнатная: у Павлика своя комната, у Владимира Антоновича с Варей большая семнадцатиметровая и у мамочки своя. А если бы не было у мамочки отдельной комнаты, кто бы выдержал с нею вместе? К ней и войти-то страшно: всё разбросано, куча каких-то тряпок преет в углу, любимые мамины пластинки (вторая её страсть после телевизора — проигрыватель) валяются прямо на вечно не прибранной кровати. Сколько Варя пыталась наводить порядок — бесполезно. Ольга, бывает, зайдёт, нашумит, по своему обыкновению, чего-то повыкидывает — через два дня та же куча тряпья на том же месте. А прямо сверху кучи, опасно накренившись, — громадный чемодан, каких теперь не купишь: картонный, оклеенный сверху коленкором, не то дерматином, с прибитыми уголками. Мамочка постоянно роется в своём знаменитом чемодане, а когда он окончательно съезжает на пол, зовёт Владимира Антоновича поднять его и взгромоздить на тумбочку, с которой этот монстр непостижимым образом снова перекочёвывает на кучу тряпья.