Долго ждать его не заставили. На майдане появился приземистый, плечистый парень. Желтая рубаха на нем была нараспашку, и руки висели длинные, вроде бы даже ниже колен.

— Качинский джигит, из Ка́чи!

— Ну, этот обломает хребет айбанцу!

— Ха! Еще бы не обломать! — прогундосил Сарни́к Галимджа́н. — Он же крючник! Ему что, он двадцать пудов играючи носит.

Сидевший у самого круга близкий мой родич Мухамметджан-джизни́[12] —«солдат» по прозвищу, — обернулся к Сарнику, бросил через плечо:

— Прибавь малость! Я сам видел, как он куль в двадцать пять пудов ворочает!

— Ну, готов, стало быть, айбанец! Мешок-то он захватил — кости собрать?

Посмеялись, пошумели… Борцы между тем схватились не на шутку. Народ заволновался, по рядам то и дело прокатывался гул. Боясь упустить момент, когда один из борцов отрывает противника от земли и перекидывает через себя, каждый старался протиснуться вперед. Мы тоже смотрели во все глаза, но все равно проглядели. Вдруг толпа качнулась, ахнула, а борец из Айбана уже лежал где-то на дальнем краю.

Неторопливой, развалистой походкой крючник отошел в сторону и присел на корточки.

Кто-то даже языком прищелкнул:

— Ох, и здоров, прах его возьми! На шею гляньте! Гляньте на руки! Как ляжки толстые!

— Ха, еще бы не толстые! — хохотнул Сарник. — Думаешь, он мало бараньих туш за весну прикончил? — И, почесав красную, как медь, голову, добавил: — Мы бы тоже не отказались, да кто их знает, в каких стадах наши овцы бродят.

Кажется, не по душе пришлась Мухамметджану-солдату его шутка. Он почмокал губами, будто слова свои на вкус пробовал, и, обернувшись, сказал Сарнику:

— Так тебе и пригнали, отворяй ворота шире! Да голопасами, которые, разинув рты, ждут, что им с неба все посыплется, мир полон! — В этот момент он заметил, что никто против качинского борца не выходит, и совсем расстроился: — Да разве это дело? Где же наши джигиты?

Тут все в один голос стали вызывать Ахата:

— Выходи, Габдельахат, не позорь Янасалу!

Ахат с безразличным видом стоял в стороне и с кем-то разговаривал. И даже когда весь майдан подхватил его имя, он только рукой отмахнулся. Люди, однако, еще упорнее принялись уговаривать его:

— Не томи народ! От сердца тебя просят!

Сэлим и здесь не удержался, распустил язык. Ходят толки, что Сэлим завидует Ахату, что они из-за Уммикемал-апай враждуют. Может быть… А у Сэлима уже язык заплетается и глаза окосели.

— Трусит, потому и не выходит! — выкрикивал он из-за чьей-то спины противным разнозыким голосом. — Поджилки-то небось трясутся! Того гляди, ноги откажут!

Хотя кое-кто и встретил слова Сэлима хохотом, большинство возмутилось:

— Подбери бубнилки-то! Коли сказать что хочешь, не таись, в лицо выскажи!

— Придется, брат, выйти! — Это уж сам дядя Гибаш взялся за Ахата. — Народ на тебя надеется. Давай, рискни. Чего особенного-то? Упадешь — так ведь не от бабьей руки! Упадешь и встанешь.

Посмотрев мельком на Ахата, парень из Качи поднялся и, подбоченясь, стал спокойно ждать, глядя куда-то поверх толпы.

— Здоров, шельма, чисто медведь! — сказал Мухамметджан-солдат. — Хор-роший бы из него шахтер получился!

После долгих уговоров Ахат согласился наконец принять вызов. Хоть я и не больно жаловал его в душе, но теперь об одном лишь думал: чтобы непременно он поборол качинского джигита. Чтобы не стоял тот, выпятив пузо, на майдане нашей деревни.

Ростом Ахат оказался пониже своего противника и шея у него была не такая могутная, а все же он и в плечах был широк и станом крепок. Усы у него тонкие, из-под кэлэпуша выбивались густые желтые, как пшеничная солома, волосы, и взгляд вроде был смелый.

Ахат не спеша намотал на руку полотенце и, прежде чем обхватить им того джигита, поискал кого-то глазами в толпе возле мельницы. Наверное, хотел узнать, видит его наша апай или нет.

Джигиты обхватили друг друга, и по рядам снова прокатился гул. То ли от тревоги, что не справится Ахат, то ли от веры в него!

— Не поддавайся, Ахат, не поддавайся!

— Стой крепче, ноги в землю впечатывай!

Ахат широко расставил ноги и, вздыбив плечи, знай кружил, покачивался. Тот парень попытался поднять его, да руки у него соскользнули.

— Спину жиром смазал наш Габдельахат! — рассмеялся кто-то.

— Не ухватишь! Кусок-то что надо!

Покрутился Ахат немного и вдруг схватил качинского в охапку. Дружный вскрик потряс весь майдан.

— Кидай его, Ахат, кидай!

— Через голову перекинь, через голову!

Но крючник, будь он проклят, был начеку. Вцепился в Ахата и повалился на него. Тот едва с земли поднялся.

У людей даже стон вырвался, словно им самим причинили боль.

— Эх, прямо ему на грудь упал, нечистый!

Борьба затянулась. То один джигит, казалось, вскинет другого, то его противник. Оба, однако, держались крепко.

— Эх, ежели бы нашему Габдельахату мясо да масло перепадало! — вздохнул дядя Гибаш. — Он бы этого качинского давно махнул!

— Ха, мяса еще батраку! Скажи, досыта ли он хлеб ест!

— И чего тужится, коли не под силу? — опять завелся Сэлим. — Чего в батыры лезет, когда поджилки хлипкие?!

Не знаю, что еще наговорил Сэлим, но в этот момент Ахат крякнул и вскинул вверх качинского парня. Он бы переметнул его через себя, но парень поднял руку, сдался.

Все бросились к Ахату:

— Ай молодец, Ахат! Ну порадовал!

— Ура! Ура батыру! Не сдался, не подвел!

Но всех перекричал Мухамметджан-солдат.

— Сэлиму скажите спасибо! — вопил он, махая над головой железной клюкой. — Это он Ахата рассердил!

Долго бы еще шумели и кричали, но тут послышался топот копыт.

— Кони идут!

По неширокой тропке пронесся первый скакун, за ним второй, третий… Вот показался и последний конь.

— На ноздри погляди! — вдруг заговорил Хакимджан. — Голова влезет!

В самом деле, ноздри несчастного животного расширились, казалось — вот-вот разорвутся, сам он был весь в белой пене, а верховой мальчишка, занося плетку вправо и влево, нещадно стегал ему бока.

— Не бей божью тварь, мякинная твоя голова! — погрозил кто-то мальчишке кулаком. — Не мучай!

— Сшибить бы его с коня, непутевого!

— Какого рожна гонишь-то? Все равно ты первым пришел… с заду! — крикнул один под общий смех.

Не успел, однако, тот конь остановиться, как его со всех сторон окружили женщины. Они тянулись к его гриве, к ремням уздечки, привязывали куски ситца, платки, салфетки. Вскоре бабьи дары закрыли чуть ли не всего коня, только уши остались торчать да хвост. И каждая приговаривала свое:

— Обет я давала, ежели сын от солдатчины вызволится…

— Извелась вся от колик в животе. Обещалась подарок дать последней лошади на сабантуе — и как рукой сняло! Тьфу, тьфу, не сглазить бы!..

Одна, оказывается, взяла на себя обет, чтобы дочь ее ребенком благополучно разрешилась, другая — чтобы корова телушку принесла…

— Эх, темнота! — покачал головой Мухамметджан-солдат и сердито сдвинул на затылок войлочную шляпу. — Темнота, невежество! На кой черт, в таком разе, скакунов растить? Пусть шелудивые скачут! И когда борются, подарок пусть дают тому, кто под низом лежит! Тьфу!..

Он постоял, посмотрел на баб и, нахлобучив шляпу на глаза, вовсе ушел с майдана. А Сарник Галимджан рассмеялся ему вслед:

— Разве услышишь путное от зимого́ра[13]?

Хакимджан что-то разошелся нынче.

— Каменное у твоего джизни сердце, — сказал он, толкнув меня в бок. — Отставшую лошадь не пожалел…

Я ничего ему не ответил. Чудно все это было, чудно!..

Тем временем по майдану разошелся тревожный слух:

— Рыжий скакун сбросил мальца и в деревню ускакал!..

— Господи, а малый-то как, малый? — заволновались все. — Не покалечился ли?

— Человека надо послать! Чего староста смотрит!