– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.

Интересное сооружение – исповедальня. Нечто среднее между платяным шкафом и церковной скамьей, лакированная деревянная конструкция, являющаяся, пожалуй, единственным предметом мебели, который никогда не привлекал интерес коллекционеров. Едва ли, войдя в роскошный современный дом где-нибудь, скажем, в Ислингтоне, вы увидите в прихожей исповедальню, а гордый хозяин небрежно признается: «Вот, купили эту штуку на аукционе… Нам показалось, что она будет замечательно здесь смотреться. И верхнюю одежду вешать очень удобно».

Нет уж.

Исповедальня напоминает нечто иное – например, кабинку в тюремной комнате для свиданий, место, где на несколько минут в месяц заключенные встречаются со свободными людьми, чтобы обменяться парой банальностей и взаимных обвинений.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Тень за решеткой. Тесная близость безымянных. Ужас из-за того, что душа сейчас обнажится и страх не сможет больше оставаться незамеченным. – Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. – Но она лишь страдала от угрызений совести – этого бича всех верующих, напасти изнурительной, словно сыпь. В принципе, угрызения совести и есть что-то вроде умственной сыпи. Почешешь – станет еще хуже. Из-за угрызений совести люди уезжают в Африку, где ведут миссионерскую деятельность и заражаются уже настоящей сыпью. – Меня одолевают сомнения, – сказала она.

– О Господи, дитя мое! Мы все сомневаемся, – сказал он ей. – И я тоже.

– Правда? И в чем же?

– В том, кому слышна эта исповедь.

Что это донеслось из-за решетки – неужто подавленный смешок? Он даже мельком глянул влево, но за сплетением стальных прутьев увидел лишь тень. Снаружи по большой базилике бестолково сновали люди; внутри душной деревянной коробки царила загадочная интимность – между ним и этим едва различимым, неуловимым силуэтом.

Сквозь преграду, разделявшую их, тянулся легкий запах духов – мускусный, с острым, но завуалированным фруктовым привкусом.

– Простите, святой отец. Простите.

– Ты должна относиться к исповеди серьезно или же не исповедоваться вообще, – упрекнул он девушку.

– Конечно, отец.

– Что-нибудь еще, помимо этих сомнений?

– Я касалась себя, отец.

– Всего однажды? – Нельзя проявлять чрезмерную настойчивость. Разумеется, это грешно. Священника ожидала целая змеиная яма грехов: сладострастная пытливость и похоть извивались в той яме подобно гадам.

– Несколько раз.

– Если это вошло в привычку, то это одно дело. Если же это – случайная слабость, то совсем другое. Что же это.

Она негромко хихикнула. На сей раз тень за решеткой исповедальни определенно хихикнула.

– Скорее, все же случайная слабость.

– Ты воспринимаешь это со всей серьезностью?

– Простите. Меня насмешило то, как вы это произнесли – словно торговались со мной. Меняли раскаяние на епитимью.

– Не следует глумиться над подобными вещами.

– Простите, – повторила она. – Простите меня.

Он сказал что-то насчет истинных побуждений к исповеди и прочел ей небольшую лекцию об искреннем раскаянии, Божьей любви и прощении грехов.

– Грех – это отсутствие Бога. Не больше, но и не меньше. Если ты воистину хочешь вернуться к Богу, то исповедь имеет смысл. Лишь в этом случае.

– Да, – сказала она. – Этого мне бы и хотелось.

Он отметил, с какой осторожностью она употребила сослагательное наклонение, но не стал заострять на этом внимание.

– В качестве искупления своего греха прочти Десятикнижие по четкам и помолись о своем духовном здоровье. Теперь же приступай к обряду покаяния.

Религиозные ритуалы – язык, понятный лишь посвященным. Она произнесла одну маленькую формулу, состоявшую из самокритики и обещания встать на путь благочестия, а он отпустил ей грехи. Затем она шепотом поблагодарила его и вышла из тесной коробки, позволив той таинственной, мимолетной близости, что присуща исповедальне, улетучиться. Близость эта выпорхнула из гнетущих сумерек и растаяла во внешнем мире.

Он повернулся направо и отодвинул другой ставень, обнаружив там новую тень – новый комок прегрешений, сомнений и мытарств.

– Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил…

В шесть часов вечера он запер ставни и, подобно тому как хирург стягивает резиновые перчатки, снял с шеи епитрахиль. Духовник ли, хирург – обоих объединяет чувство близости (в первом случае – духовной, во втором – физической) и анонимность общения. Один копошится во внутренностях пациента, другой – в заветных тайнах, и оба выполняют свою работу сколь смиренно, столь и безучастно.

Покинув исповедальню, он вышел под скрещение нефов под внушающий ужас пустой купол, под кривые мозаики под гигантский простор, который Микеланджело Буонарроти назвал бы «зданием-вором, расхитившим воздух». Неужели обычное пустое пространство пробуждало это сверхъестественное чувство? Люди суетливо метались по мозаичному полу, точно песчинки, подхваченные волной: туристы, и паломники, и те, которые представляли собой промежуточный вариант (последних, возможно, было большинство). Свечи мерцали вокруг балюстрады, откуда можно было взирать на углубление с апостольской гробницей. Люди толпились там, точно уличные зеваки, желающие удостовериться, что это не подделка. Одна девушка как-то даже спрашивала у него об этом. Разумеется, он заверил ее, что сам апостол действительно может быть похоронен здесь.

– Может быть похоронен, отец?! – возмутилась она. – Что же это за вера?!

А в самом деле, что это за вера? Жалкая, иссушенная субстанция, совокупность привычки, непослушания и тревоги.

– Сам материальный факт не имеет значения, – сказал он ей, – и относится, скорее, к области археологии, а не богословия. Духовная реальность такова, что, сидя у себя в гостиной, вы столь же близки к Богу, как и в стенах базилики. Однако базилика приобретает ценность, если укрепляет вашу веру.

И тогда женщина – седовласая, с усталым и разочарованным лицом, с акцентом, который он принял за немецкий, – задала любопытный вопрос:

– А вашу веру она укрепляет, святой отец?

На улице лил дождь. Огни сверкали на влажных базальтовых плитах пьяццы; рождественская елка измарала всю обстановку, словно клякса, поставленная северным язычеством. Оранжевое сияние города озаряло тучи, словно отблеск разрушительного пожара. Сквозь струи дождя он побежал в свой номер, где принял душ и переоделся к приему, который должен был состояться этим вечером в одном из бесчисленных городских палаццо. Этим приемом закрывался конгресс, длившийся всю прошлую неделю.

Прием оказался мероприятием прескучным – мельтешение черного, серого и темно-синего под присмотром нимф и богинь, что резвились на потолке, выполненном в стиле позднего маньеризма. Розовые груди и дряблые пенисы покачивались над головами порядочных церковников. Иной раз возникала вспышка света: при появлении епископа, или женщины-дипломата, отдающей дань положенной вежливости, или жены одного англиканского священника (а то и возлюбленного другого), – но главенствовал там все же римско-католический дух, дух клерикализма, замкнутости и самодовольства.

– Это Мандерлей Дьюер, – сказали ему, и, прежде чем он успел что-либо осознать, он уже пожимал руку одной из немногих женщин в зале. Она удивила его тем, что сумела вспомнить его имя.

– Я, кажется, читала вашу статью в «Таймс». Что-то о свитках с Мертвого моря…

Он рассеянно взглянул на нее, ощущая неловкость в присутствии женщины.

– Не то чтобы свитки… Так, отдельные фрагменты. Папирусы Эн-Мор.

– Первые Евангелия, – сказал мужчина, который их познакомил. – Вероятно, это важнейшие письменные свидетельства, обнаруженные за последние пятьдесят лет.

Женщина несмело попыталась развить тему.