– Но смысл ведь в том, что если эти фрагменты действительно относятся к Евангелиям, то отсчет нужно будет вести от более раннего срока, чем от Еврейской войны 66 года нашей эры?

– Именно об этом и говорилось в статье, – согласился Ньюман. – С политической точки зрения это просто замечательно.

– С политической точки зрения?

Он мельком глянул через ее плечо, словно что-то искал; возможно, он искал пути к отступлению.

– Я имею в виду религиозный аспект политики. Это было бы настоящим бревном в глазу тех ученых, которые утверждают, что Евангелия – это более поздние сочинения, собранные воедино ранней церковью. Но не в этом же дело, правда? Дело в самих отрывках – в этих текстах, этих свидетельствах.

Она задумалась над его словами, чуть наклонив голову. На губах ее блуждала смутная улыбка.

– Это вас будоражит, не так ли?

В глаголе «будоражить» послышалась скрытая угроза. Он смутился.

– Что вы подразумеваете под словом «будоражит»?

– Эти тексты. Они вас будоражат. – Уголки ее губ слегка изогнулись, но что это значило, он не понимал. Глаза могут оставаться пустыми, приобретая выражение лишь благодаря преломлению света, но рот живет своей собственной жизнью. И иронию, скрытую в улыбке этой женщины, он расшифровать не мог.

– Ну да, наверное, так оно и есть.

Что же еще он видел? Что видит священнослужитель, принявший обет безбрачия, в случайно встреченной женщине? Он видел лицо с неброскими, но правильными чертами, большие зелено-карие глаза неопределимого оттенка, видел легкое смятение под маской беззаботности. Волосы ее были уложены весьма небрежно и тронуты осенними красками. Выглядела она гораздо моложе, чем он, лет на сорок с небольшим, по его предположениям. Впрочем, ему нечасто доводилось определять возраст женщин. Если уж на то пошло, опытом общения с противоположным полом он похвастаться не мог.

А что же, интересно, видела она? Сухого, скучного священника? Стерильного, безликого. Возможно, тупиковую ветвь человечества.

Воцарилось то молчание, что обычно следует за первыми репликами. Да и о чем им вообще говорить? Какие точки соприкосновения они могут найти?

– Вы приехали сюда на конференцию? – спросил он.

– Сюда или сюда?

– Простите?

Его замешательство, кажется, позабавило ее.

– Если вы имеете в виду этот зал, то да; если же Рим, то нет. – Она объяснила, что ее муж – дипломат. При этом она пожала плечами, словно это самая заурядная профессия. Теперь настал ее черед озираться по сторонам в поисках чего-либо, что могло бы послужить темой для разговора. Кто-то отпустил комментарий по поводу потолка (все обращали внимание на этот потолок, когда в разговоре возникала пауза), и она устремила взгляд к пыльному переплетению богов с громадными фаллосами и богинь с пышными персями. Затем снова посмотрела на него, и ее губы расплылись в уже знакомой загадочной усмешке.

– Как вы думаете, а их терзали сомнения? – спросила она.

В ту же секунду он уловил знакомое дуновение – запах, который она источала, войдя в исповедальню, резкий цитрусовый привкус, не имевший ничего общего с искусственной парфюмерией, но носивший характер вполне реальной опасности. Ему в голову пришла кощунственная мысль: а что, если апостолы в Еммаусе узнали Христа после воскрешения именно так – по характерному жесту, по манере говорить или даже по запаху?

Он почувствовал, как краснеет. Он испытывал ужасный дискомфорт и обливался потом от смущения под тесной серой рясой. К счастью, остальные собеседники уже отошли в сторону, чтобы осмотреть какую-то мебель, и на мгновение они оказались вдвоем.

– Весьма неловкое положение, – пробормотал он.

– Вы так считаете? А как же разделение служебного и личного? – Она склонила голову набок, словно хотела оценить и его замешательство, и ситуацию вообще. И то и другое казалось ей довольно забавным. – В любом случае, это мне должно быть неловко, а никакой неловкости я не испытываю. Поэтому разрешаю расслабиться и вам. Думаю, вам приходилось выслушивать кое-что и похуже. Должна сказать, я представляла вас гораздо старше.

– А я вас – моложе.

Она недовольно поморщилась.

– Резонно. Эдакая безмозглая малолетка.

– Вроде того…

– Боюсь, я всегда кажусь такой во время исповеди: сам процесс напоминает мне о школе. Знаете, мы даже придумывали грехи, чтобы нам было в чем исповедоваться. Подозреваю, что вам это известно, не правда ли? «Я притронулась к Анне-Марии в душе, я сказала Матильде, что не верю в Бога, я произнесла бранное слово за спиной сестры Мэри Джозеф…» Такие вот грешки. Но теперь я могу уверить вас, что стала гораздо взрослее! – Она засмеялась, точно отрицая свое утверждение. – В любом случае, я считаю, что нам нужно увидеться еще раз. Где вы живете? Приходите на ужин. Дайте мне свой номер.

Многие женщины-католички дружат со священниками. Это своего рода взаимовыгодные отношения. Священников надо поддерживать материально, тогда как верующая получает взамен поддержку духовного толка. Человек, воспитанный в протестантской традиции, счел бы это несколько странным, но помогать духовному лицу – это все-таки доброе дело. Человек же, избегнувший какого бы то ни было религиозного воспитания, по всей вероятности, не понял бы, зачем вообще принимать целибат и – Господи Боже! – зачем женщине связываться с подобными мужчинами.

– Простите, – сказал он, – я не расслышал ваше имя… Мандерлей?

Она оторвала взгляд от сумочки, в которой, должно быть, пыталась найти нечто вроде ежедневника.

– Мэделин. Мэделин Брюэр.

Вот вам. Мэделин Брюэр. Их самая первая встреча. Так неверная десница случая заполучила над ними власть, словно шаловливое дитя, небрежно движущее отныне фигурками на шахматной доске.

– Диктуйте, – сказала она, занеся ручку над страницей блокнота.

Квартира, в которой я сейчас живу, находится в старинном римском палаццо, Палаццо Касадеи. Здание стоит на краю гетто: одной стороной оно выходит к открытому, языческому миру, другой – на улочку, петляющую среди скученных домишек Еврейского квартала. Квартирка моя, точно сгорбившись, ютится прямо под крышей: там скошенный потолок, окна на уровне пола, щербатый паркет. Под навесом черепицы создается ощущение убежища, ощущение святилища. Говорят, во время войны принцесса Касадеи прятала иудеев в тесных каморках под скрещенными балками.

Конечно же, я работаю. Мне ведь нужно на что-то жить. Я работаю неполный рабочий день, за крошечную зарплату, работаю нелегально. Организация, нанявшая меня, носит высокопарное название «Англо-американская языковая школа» и занимает третий этаж блочной постройки у главного вокзала. По соседству расположена дешевая забегаловка, какие-то кабинеты весьма сомнительных фирм, занятых импортом и экспортом, и еще более сомнительных адвокатских контор, а также пансион. Эмблемой школы служат британский и американский флаги, неуклюже противопоставленные, точно трофеи некой малопонятной колониальной войны. «Наша школа включена в список Британского Совета», – хвастается свиток за стягами.

Еженедельно мне выдают жалованье – затертыми банкнотами номиналом в десять тысяч лир. С самого начала директор отнесся ко мне с подозрением, не понимая, зачем мужчине моего возраста заниматься банальным учительством. Однако он догадывается – и догадка его не лишена основания, – что мне так же невыгодно доносите на него в налоговую полицию, как ему – нанимать меня» официально. У меня не просили рекомендаций – я никаких рекомендаций не предоставил. Такие уж там порядки. Но у меня, по крайней мере, есть постоянная работа, и я могу заботиться о своем телесном и умственном благополучии, если не учитывать благополучие духовное. Я уже давно оставил всякие попытки сохранить здоровье своей души.

А компанию мне составляет Магда.

Я сам нашел Магду. Я нашел ее в одной из первых групп своих языковых курсов. Она была словно обломок кораблекрушения, выброшенный морем на городское побережье; один из тех обломков, что приплывают из Европы, с Ближнего Востока, отовсюду – из Латинской Америки, с Филиппин, из Индии, откуда угодно.