Командор метнул на транзистор такой злобный взгляд, что тот испуганно поперхнулся, будто живой человек, прохрипел еще что-то и замолчал.

На этот раз уже, как потом выяснилось, до самой своей гибели.

— Лево руля! Еще лево!

Наконец-то маневр был выполнен по всем правилам. Плот выровнялся, легкий ветерок зашлепал обвисшим парусом, и течение медленно потащило нас вперед, подальше от хохота, свиста и оскорбительных воплей всякой сухопутной публики.

Отец стащил с головы пиратскую свою косынку и вытер пот.

— Команда… Босяки вы, а не мореходы! Отплыть по-человечески не сумели! Перед всем честным народом опозорились!

Мы промолчали и дружно налегли на шесты.

Плот идет нормально.

Командор снова повязывает голову косынкой — жарко! — и уже мягче, добрее говорит:

— Авральное состояние отменяется. Жеке и Ростику заступить на вахту. Остальным отдыхать.

Я уступаю Жеке скользкий шест, боком прохожу на нос, ложусь на теплые доски и опускаю в воду руки. Медленно, словно во сне, на меня наплывает зыбкая линия горизонта. Где-то за отмелями, за кучерявыми кустами лозы, за вербами, которые по колено забрели в воду, небо сливается с рекой. Река там синее неба, на быстрине она завивается белыми бурунчиками. Слева медленно тянутся уставленные стогами луга; стога похожи на каких-то огромных серых птиц, присевших отдохнуть перед дальней дорогой. Правый берег и здесь крутой, лесистый, кое-где на поворотах подмытые деревья обрушились вниз, их зеленые вершины купаются в реке, а корни еще изо всех сил цепляются за землю. Солнечные блики дрожат на воде и слепят глаза, и вода чуть слышно журчит между бревен, обгоняя нас, и по ней косматыми табунами плывут облака…

И так тихо, так хорошо было вокруг, что, уж не знаю отчего, у меня к горлу комком подступили слезы. Наверно, оттого, что я подумал о маме: как здорово было бы, если б сейчас она сидела на плоту рядом со мной… Все на свете: и облака эти, и реку, и солнечные блики, и звонкие голоса птиц — отдал бы я, чтоб только увидеть ее… это так жестоко, так несправедливо, что ее нет с нами…

Я лежал, прижавшись щекой к влажным от брызг и теплым доскам, и солнце жгло мне затылок, а потом на него опустилась тяжелая папина ладонь. Видимо, он догадался, о чем я думаю, а может, и сам в это время думал о маме, потому что сел рядом и чуть слышно сказал:

— Вот так, Тимка… Вот такие пироги, сынок… И ничего с этим не сделаешь. Давай, брат, ополосни лицо и смени Ростика, он устал.

К первому прибрежному селу, Нивкам, мы подплываем с трепетом — еще слишком свежи в памяти проводы, которые нам устроили в «бухте Удачи», и мы опасаемся, что встреча будет не лучше. Мы давно свернули парус: из-за полного безветрия он абсолютно бесполезен, а зверская морда бога солнца лишь привлекает к нам повышенное внимание. Жека предложил спустить флаг — может тогда нас оставят в покое, но тут уж мы возмутились. Дудки! Пусть свистят, пусть орут, пусть тычут пальцами — флаг мы не спустим!

Растерявшийся от дружного отпора, Жека поспешно взял свое купитулянтское предложение назад.

Как мы и предполагали, наш «дредноут» очень заинтересовал местных мальчишек. Примерно за полкилометра от деревни нас встретила целая армада плоскодонок, челнов-долбленок и даже одна моторка. Они окружили плот кольцом, как почетный эскорт. Мы внутренне приготовились отбить первую атаку.

Однако ребята были настроены миролюбиво. Они наперебой расспрашивали, кто мы и куда держим путь, сколько бревен ушло на плот и как устроено рулевое управление, рассказали, где нужно опасаться мелей. Они проводили нас до первого поворота и умчались, ловко выгребая против течения, а у нас отлегло на душе: все-таки неприятно быть мишенью для насмешек.

— Это ж люди! — сказал Ростик. — А то — дикари!

И мы охотно с ним согласились.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы причалили и стали на привал. Отдали якорь, надежно привязали плот к скрипучей, изогнутой, как лук, сосне и вышли на сушу. Мы пробыли на шаткой палубе больше полдня, и первое время нас покачивало, как заправских морских волков.

Мы быстро насобирали хвороста и разожгли костер. Пока дежурные, Лера и Жека, варили кашу из гречневых концентратов со свиной тушенкой, разбили палатку, натаскали сена. Пообедали, а заодно и поужинали — полведра каши как корова языком слизнула, напились чаю.

Спать еще было рано. Отец и Ростик разбирали удочки и спиннинги, дежурные спустились к реке с посудой. А мы с Витькой пошли в разведку — нужно же осмотреть место, где мы проведем первую ночь!

Между соснами вилась усыпанная хвоей тропинка. Вечерело. На западе сбились в кучу легкие розоватые облака, солнце садилось в них, как в подушку. Тени от деревьев стали длинными, они покачивались на потемневшей у берега воде. Над рекой потянулись прозрачные паутинки тумана. Вдалеке глухо рявкнул гудок теплохода — мы даже вздрогнули от неожиданности.

Попетляв над берегом, тропинка круто нырнула в лес и неожиданно вывела нас к высокому кирпичному забору. За ним был пионерский лагерь. Мы догадались об этом еще до того, как услышали голоса ребят, разглядели флаг, обвисший на тонкой мачте, и разноцветные домики под соснами. Просто мы хорошо знали, что такие неприступные, как стены средневековых замков, заборы строят только вокруг пионерских лагерей.

Мы решили обойти лагерь — а вдруг наткнемся на что-нибудь интересное? — и осторожно двинулись вдоль забора.

Территорию лагерь занимал большую. Мне уже надоело зря бить ноги, как Витька дернул меня за рукав.

— Тс-с-с…

На углу, упиравшемся в густой молодой ельник, виднелось какое-то сооружение. Покатая крыша чуть-чуть поднималась над забором. Оттуда доносились два голоса: один — изнутри сооружения, унылый, и страшно знакомый, другой — со двора, петушиный и задиристый.

Мы с Витькой подползли поближе и прижались к стене.

— Слушай, Толик, будь человеком, раздобудь что-нибудь пожевать… — отчетливо услышали мы ноющий голос, посмотрели друг на друга и улыбнулись: да это ж Казик! — И что это у вас за лагерь такой паршивый, что человека голодом морят! Называется, ужин принесли — даже коту червяка заморить не хватит!

— Вот обжора! — удивился Толик. — Тебе ж нормальную порцию дали. Я, например, свою не съел. Котлета осталась…

— Котлета… — застонал Казик. — Где она? Давай ее сюда!

— Нету, — засмеялся Толик. — Дежурные унесли.

— Ну да, лучше собакам выкинуть, чем человеку отдать, — с горечью вздохнул наш бедный голодный друг.

— А ты не человек. Ты шпиён и диверсант, — злорадно ухмыльнулся Толик. — Тебя вообще кормить не нужно. Чтоб не шпиёнил.

Мы с Витькой насторожились. Вот тебе раз! Казик — шпион и диверсант! Кажется, что-то интересное…

— Толик, я больше никогда не буду шпионить! — торжественно и мрачно сказал Казик. — Чтоб мне больше ни одного пирожного не съесть, если вру. Добудь мне где-нибудь кусок колбасы и батон, и, когда меня выпустят, я отдам тебе за это свой ножик. У тебя в жизни не было такого ножика. В нем два лезвия, вилка, ложка, шило, штопор и ножницы. И перламутровая ручка с колечком.

— Пой, пташечка, пой… — недоверчиво протянул Толик. — Хочешь, чтоб я с поста ушел. А слыхал, что мне начальник штаба приказал? «Глаз с двери не спускай, потому что это очень важный шпиён и диверсант». Расскажи свои военные тайны, тогда, может, я тебе и принесу колбасы. Мне мамка в воскресенье краковской привезла. Целое кольцо.

— Да ты что, ошалел! — возмутился Казик. — Чтоб я своих ребят предал?! Да я лучше с голоду опухну и покрою ваш лагерь несмываемым позором. А колбаса у тебя сгниет, ты ж ее и за всю смену не съешь. Принеси, а… Никто не заметит, что ты с поста уходил. Я буду тихо сидеть, как мышь. А ножик отличный, тебе все завидовать будут.

Наступила пауза: Толик задумался.

— Ладно, кидай свой ножик, — наконец сказал он.

— Я ж тебе сказал: после игры. Когда ваши на меня накинулись, я его под камень сунул. Выпустят — возьму и сразу тебе.