Да, а ещё однажды Новиков застал мать за странным занятием: она перетряхивала всё его бельё, подушки и простыни. Сначала подумал, мать стирать собралась. Однако она ничего не постирала тогда. Потом уже вычитал где-то, что так суеверные женщины разыскивают, нет ли порчи на сыне, не подброшено ли чего за наволочку.

«Чёрт знает что…» — неопределённо повторял Новиков шёпотом, шагая в сторону Ларкиного дома — до неё идти было долго.

«И не факт, что Ларка меня ждёт, — вспомнил Новиков. — Хорошо хоть её родня отбыла на дачу».

Успел напугаться, что забыл мобильник дома, но обнаружил-таки его в заднем кармане. Жалко сигареты выложил в ванной — зачем, непонятно.

Набрал, мобильник долго крутил солнышко на экране, никак не желая соединяться.

Наконец, дождался: Ларка процедила своё «алло». Прозвучало оно так, будто холодный градусник засунули под мышку.

— Лар, — вздохнув, сказал Новиков, — Можно к тебе?

— Я же тебя бешу, — сказала Ларка.

— Не бесишь, — ответил Новиков.

— …Я не знаю… — ответила Ларка, сыграв задумчивость.

— Ну, что ты не знаешь! — почти закричал Новиков, — Ты что, не можешь понять моё состояние!

— Не ори, — попросила Ларка, — Ты знаешь, я не терплю…

— Я не ору, не ору, — поспешно заверил её Новиков.

Через полчаса он был у её дома. Расплатиться с таксистом было нечем — пришлось снова её набирать.

— А если б у меня денег не было? — сказала она в лифте.

— Придумали бы что-нибудь! — изо всех сил улыбаясь, сказал Новиков, сделав шаг к Ларке.

— От тебя водкой пахнет, — сказала она, тоже улыбнувшись.

— Я тебя ужасно люблю, Лар, — ответил Новиков.

От кофе он категорически отказался, и, без спросу прошёл в её комнатку, где сразу завалился на кровать.

Вообще Новиков изготовился во всех подробностях пересказать Ларке то, что творилось дома, ещё и с предысторией — но тут же осёкся: и о проститутке тоже, что ли, говорить?

Ларки долго не было, но явилась она такой как Новиков и мечтал — в махровом халате, который и был единственной на ней одеждой.

Начали целоваться — и Новиков почувствовал, что у него всё-таки ужасно болит лицо, скулы, губы, щёки. Бережно отстранялся, но разгорячившаяся Ларка настаивала на поцелуях.

Она вообще была настроено бурно, трепала Новикова, перекладывала его и как могла использовала. Новиков давно такого от Ларки ждал, но тут что-то с каждой минутой чувствовал себя всё болезненней и неуютней.

В конце концов, и в самый, наверное, негодный для этого момент, пытаясь сдержать её скок руками, сказал, что больше не может, что в другой раз, что кружится голова.

Ларка будто не понимала, что он говорит.

— Да слезь ты! — вдруг крикнул Новиков: она сидела на нём почти, как опер тогда.

Ларка молча ушла в ванную.

«Что-то великоваты у неё ягодицы», — подумал Новиков с тоской.

Спустя три минуты она улеглась в родительской комнате, сразу выключив ночник: Новиков видел, как погас свет в щели под дверью.

Он долго не спал, всё смотрел в потолок и представлял, как тут Ларка лежит, куда ногу кладёт, куда руку.

Возбуждения не было никакого.

Утром проснулся оттого, что Ларка ставит чайник на плиту. Ставила она его с таким грохотом, словно с одного раза не получалось, и, приподняв, Ларка опускала чайник на решётку плиты раз и ещё раз. Чайник вставал неровно.

— Ты чего тут громыхаешь? — заглядывая на кухню, спросил он миролюбиво.

— С чего ты взял? — поинтересовалась Ларка.

— Слышу.

— Может, ты прикажешь на цыпочках ходить, пока ты спишь?

— На цыпочках не надо, — усмехнулся Новиков.

— А тебе вообще непонятно чего надо.

— А тебе понятно чего? — спросил он.

— Мне понятно, — ответила Ларка с вызовом, — Я хочу жить с нормальным мужиком, а не с невротиком. Мне нужны нормальные дети от нормального мужика.

…На улице Новиков опять позвонил Лёшке — тот вообще не взял трубку.

Долго стоял у ларька с минеральной водой, лимонадом и прочей колой. Вдруг представил, что каждый вид напитка предназначен для допроса отдельного вида подозреваемых. Убийство — это вода с газом. Насильники — это лимонад «Буратино». Межнациональная рознь — что-то нибудь тёмное, вроде «Пепси». На всякую семейную бытовуху идёт дешёвая вода без газа.

В таких вещах надо знать толк.

«Отец сейчас ушёл на работу, дядька тоже, наверняка, ночевать не остался. Мать, может быть, поехала куда-нибудь на рынок», — уговаривал себя Новиков.

Дома хорошо, там можно налить горячую ванную и лежать.

Он долго стоял напротив своего подъезда, вглядываясь в окна. Если б мать появилась — не пошёл бы. Но ни одна штора не дрогнула.

Открыл дверь, прислушиваясь — и тут же, неслышная, вышла мать из его комнаты. Опять, что ли, в наволочках копалась.

— Привет, мам, — сказал Новиков просто.

— Здравствуй, сынок, — ответила мать с тихой радостью.

«Ну, дома мать и дома, — подумал Новиков про мать, — Так даже лучше».

— Завтракать будешь? — спросила мать.

— Да, — ответил он, — А то меня что-то не покормили. Только чайником погрозили.

Мать со значением, исподлобья посмотрела на него. Новиков этот взгляд знал и не любил. Мать тут же становилась какой-то чужой и недоброй — не по отношению к нему даже, а по отношению к кому-то третьему.

Этой третьей, естественно, была Ларка.

— Что… долго посидели? — спросил Новиков о том, что его не интересовало вовсе, лишь бы уйти от разговора, который мог случиться. Ничего глупей для мужчины нет — как обсуждать свою женщину с матерью. И женщины-то глупят, когда жалуются матерям на своих дружков, но для мужчины всё это вообще какое-то позорище.

Но мать было уже не становить.

— Что она ещё может, как чайником грозить, — с ходу начала она, игнорируя вопрос, — Ещё и жить-то не начали, а уже…

— Не начали и не начнём, — сказал Новиков, лишь бы отвязаться, чувствуя при этом, что Ларку всё равно предаёт — даже если действительно не собирается с ней жить.

Мать, вместо того, чтоб порадоваться, обернулась, оставив на плите пригорать яичницу.

— А с кем начнём, сынок? — спросила она тихо.

— В смысле? — переспросил Новиков, вспоминая, что это, вовсе не свойственное ему «в смысле» он говорит за последние дни уже не первый раз. Мир, кажется, несколько растерял свою осмысленность.

— Твой Лёшка — он… ты только не беснуйся опять… он вообще, как твой дядька вчера спросил, нормальный?

— Даже если он и ненормальный, — спросил он устало, — Он что, убийца?

— Мне так и сказали, — произнесла мать послабевшим голосом.

Новиков молчал, пытаясь придумать, куда ему придётся сбежать сейчас. В горячую ванную он точно рисковал не попасть.

— Есть разные секты, — начала мать, глядя ровно перед собой, в развешенные над плитою половники и ножи; голос её звучал так, словно она произносила тайную клятву, — Они впутывают разных нормальных людей, замазывают их кровью — и потом от них уже не избавиться, попадаешь под их власть — и несчастные люди подчиняются им, исполняют все их требования…

Новиков вдруг засмеялся. Представил, как исполняет Лёшкины требования, наряженный в кожаную сбрую. Смех звучал диковато, зато искренне.

— Это чёрная капуста тебе сказала? — спросил он.

— Какая «чёрная капуста»? — быстро переспросила мать, и тут же догадалась: — Она не капуста!

— А кто? Свекла? — спросил сын, произнося «свёкла» через «е» и с ударением на последний слог.

— Ты не выпутаешься оттуда, сынок! — вскрикнула мать, — Тебя заманили! Они тебя… изуродуют!

«…она тёмная, неумная, замученная баба — моя мать, — готовый разрыдаться, думал Новиков, — Эти её позорные газеты и брошюры с плохим шрифтом о гаданиях и заговорах… эти её хождения сначала в церковь, а прямо оттуда по каким-то ушлым бабкам, цыганкам, ведуньям…»

Новикову вспомнилась вдруг давняя ссора, когда отец орал, пытаясь ухватить мать рукой за волосы: «Ты зачем эти заговоры на меня наводишь! Ты куда меня приговариваешь? Чего тебе ещё надо от меня? Уймёшься ты со своим безумием?… Отвадила одного мужа у дочки, привадила другого — осчастливила её? Ты же тёмная колода! Ёб вашу мать — ты же в школе училась! Физику проходила, химию, геологию — откуда ты набралась этой пакости?»