– Ишь, заботливый какой нашелся! Расписывайся!

Олег поставил на протоколе допроса закорючку и задержанного увели. Сержант Прохоров сунул руки в карманы брюк, сделал круг по кабинету. Второй. Потом себе под нос пробормотал: «собственное признание – царица доказательств». Приняв решение, подошел к телефону. Согласовав все с начальством, резко скомандовал: «Слепцова ко мне!».

Железные нары, невозможно грязный матрас, облупившаяся краска на бетонных стенах, умывальник с ледяной водой, «параша» возле дверей, от которой исходит зловоние… Олег вдохнул тяжелый, спертый воздух следственного изолятора, – он поклялся себе, что сюда больше не попадет. Наладит нормальную жизнь. Заведет семью, детей. Устроится на работу. Не вышло… Подозреваемый уткнулся лицом в ладони и его плечи затряслись от рыданий. Немного успокоившись, он прилег и стал размышлять. Ведь против него ничего нет, и он никого не убивал. У следствия ни улик, ни мотива. Помурыжат и выпустят, – куда денутся. Еще ничего не потеряно…

Неожиданно «кормушка» резко звякнула. В дырке показался глаз и край фуражки. Молодой голос весело произнес: «Встречай гостя дорогого!» Затем дверь распахнулась и в камеру с матрасом подмышкой и железной кружкой в руке, ввалился мужчина. «Ну и бугай!», – констатировал Олег, настороженно оглядывая нового постояльца. Ему улыбались, демонстрируя ряд желтых, прокуренных зубов. Под ложечкой засосало.

– Ну, здравствуй, мил – человек! – затараторил вошедший, – Не бось – не обижу. Если договоримся. Меня Сан Санычем звать. Погоняло «Часовой». А тебя?

– Олег я. А почему «Часовой?»

Милиционер за дверью весело хмыкнул, засов лязгнул. Надзиратель удалился, громко насвистывая. Все СИЗО знало, чем занимается Сан Саныч и за что получил подобное прозвище. Оперативники часто прибегали к услугам такого сорта, – выпытать, вынюхать нужную информацию, а проще – выбить силой, запугать. Потом бери подозреваемого голыми руками. Этот выбивал как следует, – начальство всегда было довольно. Получит Сан Саныч за почасовую работу в очередной раз поблажки и гонорар...

Первый удар был по лицу, второй пришелся точно по почкам. «Натренированный, сука!», – понял Олег. Он поднялся с пола, оперся о табурет. Что будет, если он ему зарядит в ответ табуретом? Взглянув на сокамерника, понял, что будет только хуже.

– Ты откуда такой паскуда выискался? – через силу проговорил Олег.

– Закрой пасть, падла! 

Хрустнуло ребро, затем ботинок жестко врезался в горло. Внутри что-то хлюпнуло, рот моментально наполнился кровью. Олег закашлялся. Хотел повернуть голову, но не получилось. Смог открыть только один глаз и прохрипеть: 

– Убери руки, сука!

– Ты еще жив, пидор крученый?! Вставай, поговорим, как мужики! Или очко склеилось?

Огромная туша возвышалась над ним, раскачивалась как маятник из стороны в сторону. Силантьев следил за кулаками размером с кувалду, ожидая очередного удара. Отвратительный запах немытого тела забил ноздри.

– Ну что, «петушок», сознаваться мы не хотим? – с издевкой спрашивал сокамерник, - А? Не знаешь, значит, за что тебя, сучий потрох, сажать надо? Память отшибло? Или ты меня развести вздумал?

Силантьев вскрикнул и обмяк, – мощный удар по голове выключил сознание. 

Олег Силантьев продержался недолго. Через неделю работы «кума» он признал себя виновным в убийстве Кати Каликиной и подписал признание.

Однако для суда доказательств было еще недостаточно; на следственном эксперименте Олег путался, не мог вспомнить как убивал девочку, чем. На вопрос «Для чего?» долго молчал, потом прошептал что-то невразумительное. Когда ему задали вопрос; «Во что была жертва одета?», – рассказывал про темные шорты и светлую майку. Хотя девочка была одета в зеленый сарафан.

Сыщики и следователи переглянулись, перемигнулись. И часть показаний до папки с уголовным делом не дошла, – осталась в рабочих документах. Кроме того, в помощь следствию были организованы следующие улики: следы навоза на рубашке подозреваемого, грязь под ногтями, несколько волосков также найдены на одежде жертвы. Дело можно было передавать в суд.

На один месяц Ваня отправился к тетке. Их поезд долго громыхал колесами, мимо то и дело со скоростью ветра и с ужасным шумом проносились встречные поезда, за окном мелькали дома и деревья. Мать то и дело прижимала его к себе, гладила по голове и давала сладкий пирожок. Наконец, они прибыли. Воронцова Клавдия оказалась круглолицей и пышнотелой и как все украинки прекрасной хозяйкой. Летняя кухня была битком набита всякой снедью, -соленьями, вареньями, сладостями. На высоких полках рядами стояли пыльные бутыли, которые открывать запретили строго-настрого. На обед были сладкие компоты и кисели. Здесь Ваня впервые попробовал галушки, вареники в сметане, тонкие, скрученные сигаретой голубцы, украинский борщ и был целыми днями свободен, словно в поле ветер.

Во дворе похрюкивали и водили мокрыми пятачками поросята, по двору бегали куры и важно вышагивали гуси. Вытягивали шеи и шипели каждый раз, как Ваня весело пробегал мимо. «Играй, пока! Успеешь еще за партой насидеться да наработаться!» – озвучила сразу же тетка, расцеловав племянника в обе щеки. А тот быстро научился стрелять из рогатки, ходить вместе с хозяйкой «по воду», ловить лягушек в местном пруду и пересчитывать птиц.

Лето закончилось, и наступила пора собираться в школу. В новом, сшитом мамой костюмчике, Ваня отправился в первый класс.

Уроки начинались в восемь. Дверь в классный кабинет открывалась всегда вместе со звонком и шумная ватага, толкаясь и перепрыгивая через друг друга, влетала внутрь. Учительницу звали Елена Васильевна, – она только-только окончила институт и получила в ведение первоклассников.

Ваня сразу же нашел, что его преподавательница – самая лучшая в мире и мог часами любоваться ее серебряным кулоном в виде часиков, пепельными вьющимися волосами, туфлями на тонком каблуке и часами же слушать ее мягкий, приятный голос. Дома он взахлеб рассказывал о том, какая Елена Васильевна «милая» и «самая красивая». Учительница, в свою очередь, учеников никогда не ругала, часто хвалила и заботилась о своих подопечных, словно клушка о цыплятах.

В один с ним класс попала и Люда Коновалова, но почему то это не доставляло Ване тревог. Учеба давалась ему легко, – он часто получал в тетрадь «звездочки». Иногда его мягко журили за отсутствующий взгляд, устремленный к небу и рассеянность. Мама по вечерам проверяла уроки, радовалась успехам мальчика, – к тому же, ночное недержание происходило все реже. Отец учебой сына не интересовался, но пригрозил, что за двойки ему влетит. А Ваня изо всех сил старался, чтобы заслужить еще одну «звездочку» и похвалу от любимой учительницы.

Учебный год пролетел, как один день. К окончанию года Елена Васильевна сообщила, что в связи с замужеством переезжает в другой город. Принесла на прощание несколько шоколадных тортов. Потрепала своих цыплят по макушкам, наказала хорошо учиться и слушаться нового преподавателя. 

На вокзале стоял гул. Все скамейки с облупившейся краской были заняты. Спящие, скрюченные тела, ноги в застиранных носках, стоптанные ботинки, грязные сумки… Кто-то читал журнал с неприязнью поглядывая на часы с вяло бегущей стрелкой. Поняв, что пристроиться к кому-нибудь на лавку не удастся, Смирнов расстелил припасенную газету прямо в проходе, втиснулся меж горы сумок более удачливых соседей. Усталость двух дней переездов и перебросок давала о себе знать; мучительно ломило ноги, шею, поясницу. В желудке со вчерашнего дня пережаренный чебурек вызывал изжогу. Он несколько раз покрутился с боку на бок. Наконец, дремота утянула его в гнетущую пустоту…

– Эй, ты! Ты че тут-то лежишь как пес? Вон, сколько места!