— Во, на разбойника наскочили. Забирай, мерзавец, все забирай — деньги, еду, сапоги…

— Послушайте, вы!.. Никому не нужны ни деньги ваши, ни еда, — чуть не со слезами сказал Шульгин. Ему стало не по себе, что о нем говорят, как о грабителе. Даже пистолет опустил вниз.

— Тогда в чем дело?

— Все потом, — твердил Шульгин. — Теперь идите и не вздумайте снимать руки. Я знаю, кто вы, и знаю, зачем вы здесь.

На какое-то время эти слова заставили коренастого замолчать. Он торопливо семенил рядом с высоченным молчуном. Но рука уже не так плотно лежала на его спине.

— Вот что, парень, давай тихо разойдемся в разные стороны и забудем друг о друге. А не то мы возьмем тебя, как щенка, за шиворот и отведем куда следует. До какой наглости дойти — взрослых мужиков под пистолетом водить.

Разойтись в разные стороны было бы лучшим выходом для Шульгина, и, может быть, он клюнул бы на это предложение. Но Шульгин и теперь ясно видел перед собой молчуна в больничной палате. И понимал, что просто так эти двое с ним не разойдутся.

«Ничего, ничего, этими словами ты меня не расшатаешь, не из таких, — думал Шульгин. — Шагаете как миленькие и боитесь руки снять. Вот вместе и деревья обходите, и под куст вместе лезете — только ветки трещат. Если они случайные здесь люди и никакие не бывшие полицаи, то я попрошу извинения. А теперь пусть идут обнявшись, как старые друзья… Смешно, двое мужиков, а ведет их какой-то Шульгин. Они даже не пытаются сопротивляться — что значит элемент неожиданности… Посмотрели бы теперь мои однокласснички!.. Опять за свое, болван? Неужели не понять, что это не ты их ведешь, а пистолет, и не будь его, они давно бы прикончили тебя».

— Ой! — вскрикнул коренастый. — Кажется, ногу подвернул. Так болит, аж в глазах темно.

Они остановились, и коренастый приподнял правую ногу.

— Я не могу дальше, не сдвинусь. Больно! — говорил он и смотрел через плечо на Шульгина.

— Все правильно, так и должно быть, — сказал Шульгин. — Если очень больно, то ваш приятель понесет вас. Забирайтесь к нему на спину. И мне легче будет следить. Живо! Считаю до двух!

Такой оборот дела не устраивал молчуна и коренастого. Они о чем-то посовещались, и коренастый сказал:

— Ладно, так попробую… Только знаешь ли ты, куда мы идем? Кажется, не на окраину выходим, а глубже забираемся. И просеки не видать, потеряли.

— Знаю, — сказал Шульгин, трогаясь за ними.

Но он не знал, куда вел. Не знал, куда подевалась просека и где можно выйти из леса. Он со страхом думал о том, что становится темнее и темнее и что скоро он перестанет различать их брезентовые куртки, а значит, нужно будет совсем близко подойти к ним.

Рюкзак больно резал плечи, кружилась от усталости и напряжения голова. Он натыкался лицом на ветки и отводил их свободной рукой. Спотыкаясь, чуть не падая, Шульгин вел незнакомцев по лесу, еще не зная, не догадываясь, чем это для него кончится.

Как ему не хватало теперь отца. Или художника Вити. Или наполеонов, которые помогли бы довести этих двоих и сохранить не только золото, но, может быть, и его, Шульгина, жизнь…

Стемнело. Двое пропадали, ныряя в кустах. Он их определял по звуку шагов и, как привязанный, следовал за ними, словно от них теперь зависело его спасение.

Они обошли толстый ствол дерева. Коренастый оглянулся.

— Тебе еще не надоело? — спросил он.

— Идите, — приказал Шульгин.

— Если надоело, — передохнем. Хоть покурим, а то выслуживаешься, как тюремный надзиратель.

— Нет, — сказал Шульгин. Он поднял руку и поправил рюкзак. Натертые плечи затекли и ныли, будто их медленно сдавливали тиски. В голову полезла всякая чепуха — дом, диван, школа. Гора гимнастических матов в спортзале. Так ловко лежали они там друг на друге. Так хорошо было бы взгромоздиться теперь на них, чтобы поспать.

«Нужно уходить. И чем быстрее, тем лучше. Удержать их все равно не сумею. А так хоть золото спасу. Выстрелить в них я не смогу. Даже если бы точно знал, что они враги, никакого права не имею стрелять в людей. А они подчиняются, делают все, что ни прикажу! Трусы, наверно? Я бы на их месте хоть что-то предпринял, хоть как-то постарался освободиться. Например, сговорился бы кинуться в разные стороны, а потом…»

Вдруг две серые фигуры мгновенно распались, метнулись к нему, так что он не успел отбежать. Падая, Шульгин зацепился рюкзаком за ветку, и она хлестнула его по глазам. Это молчун сбил его с ног и наступил на кисть, в которой был пистолет.

— О-о, — простонал Шульгин. А молчун вырвал пистолет и ударил ногой в живот. И еще раз — в лицо.

— Щенок вонючий! Я те покажу водить под пистолетом. Еще не дорос, скотина, до этого… Проверь у него рюкзак, — приказал он коренастому.

Железные руки вытряхнули Шульгина из лямок — он будто куль ткнулся лицом в траву. Голова от удара гудела, живот свело судорогой от боли.

— Все правильно, золото!

— Три месяца следить и потом потерять этого сопляка здесь… Вмажь ему по ребрам.

Коренастый подскочил к Шульгину, и тупой нос сапога врезался в живот.

Шульгин потерял сознание. Некоторое время лежал неподвижно. Потом зашевелился, прижался горящим лицом к траве. На мгновенье показалось, что он остался один. И тут же расслышал:

— Спроси, если мы его не прикончили.

Шульгин закрыл глаза. Ему нужно было время, чтобы прийти в себя. Он еще не думал, не хотел думать, что все кончено.

В это время горячая рука забралась к нему под рубашку и легла на грудь, на сердце.

— Живой!

— Спроси: кому он рассказывал о тайнике?

— Эй, питерский, очнись… Ты слышь? Посвети, я посмотрю, может, притворяется? Тогда ухо отрежу.

Щелкнула кнопка. Ослепительный прожектор ударил Шульгина по глазам. Он зажмурился и отвернулся.

Коренастый стал закручивать волосы на пальцы.

— Больно-о, — простонал Шульгин.

— Ага, значит, порядок! Ну, кому говорил про соседа и про золото? Отцу? Говори, щенок.

— Не помню…

— Ясно. Лупи его! Возьми кол и отдубась хорошенько. Говори, гаденыш, иначе навеки останешься в лесу.

Теперь в пальцах коренастого, затрещало ухо. Шульгин почувствовал такой жар, будто к уху поднесли раскаленный утюг.

«Они же пытают меня», — то ли удивился, то ли спросил у самого себя Шульгин.

— Больно! — закричал он и перевернулся, чтобы избавиться от железных пальцев.

— Говори!

— Гады вы! Оставьте рюкзак и уходите, иначе пожалеете.

— Ах, шпана, еще угрожать? — Молчун ударил Шульгина фонариком по голове. Сказал коренастому: — От полудурка ничего не добьешься. Надо кончать с ним.

Единственное, что видел Шульгин, это бьющий в глаза луч электрического фонаря. Вокруг него расползлось черное пространство, скрывавшее врагов.

«Они убьют меня… убьют!..»

— Нет! — крикнул он. — Недалеко уйдете. Все равно вас схватят, как пауков… Трусы… Предатели…

— А ведь ты воистину дурак. Другой бы на твоем месте стал в ногах валяться, жизни просить. А ты, видать, идейный, за родину подыхаешь.

Молчун плотнее положил палец на курок.

«Не молчи, не молчи! — кричало внутри Шульгина. — Пока ты жив, не молчи! Не так-то просто им убить меня, только не молчи!..»

— Не один я подохну! — крикнул Шульгин. — Я видел тебя, предатель, в больнице. И сказал, кому надо. Я видел, что ты шпионишь за мной. Но и за тобой следили. Теперь лес оцеплен, вас ждут!..

Шульгина несло. Он хватался за соломинку, сам того не понимая, что его слова остановят руку молчуна.

— Мне и пистолет выдали, чтоб я вас, гадов…

Он замолчал. Несколько секунд было тихо. И тут раздался голос коренастого:

— Стой! На мокрое я не пойду. И уговора не было…

— У, чурбан серый! Тогда я пойду. Давно по тебе тюремная охрана не рыдала? Так еще зарыдает, если его оставим живым.