Оперироваться к нему приезжало начальство из Краевого отдела здравоохранения и работники Красноярского НКВД.

Доктор Бендик отчаянно уставал и постоянно не высыпался. Кроме «плановых» операционных дней, редкий день или — ночь обходились без срочной операции. Хирургическое отделение в нашей больнице было одно на весь огромный таёжный район.

Прикорнувши на пару часов в дежурке, одетый, небритый, с мешками под глазами, утром доктор Бендик неукоснительно проводил «пятиминутку», выслушивал отчет дежурного врача, шел на консультацию в любое отделение, вникал в любой вопрос — будь то чисто врачебный или хозяйственный, — и отправляясь наконец домой, приказывал его немедленно будить, «если что». Мы старались его щадить, но «если что» случались слишком часто, и телефонный звонок поднимал доктора Бендика с постели, едва он успевал погрузиться в сладкий блаженный сон.

Но, наконец, главврач, назначенный Красноярским Отделом Здравоохранения, прибыл! Наше удивление было велико: — Это была молоденькая — ну, ей Богу, даже не девушка — просто девчурка, отнюдь не спортивного типа, — скорей похожая на японскую статуэтку. Выдающиеся скулы, чуть с раскосинкой глаза, аккуратно нарисованный ротик и великолепные жемчужные зубки — не хватало только кимоно с красивым бантом сзади и вычурной прически с бамбуковыми шпильками.

Впрочем, была и прическа. Клавдия Васильевна, — так звали нового главврача, не стриглась, хотя в те годы вся молодежь ходила уже стриженой. Прическа её была гладкой, с волосами низко спущенными на уши, и с тяжелым узлом на затылке. Это ей тоже очень шло.

Мы думали, что она имеет каких-то монгольских предков, но вскоре выяснилось, что родители ее — коренные сибиряки, — колхозники Красноярского края, и ничего экзотического в её истории нет. Кончив школу, она поступила в зубоврачебный техникум, но, едва начав работать зубным врачом, в выбранной профессии разочаровалась. Так как всегда она отличалась примерным поведением, училась неплохо, была активной комсомолкой и имела истинно пролетарское происхождение, она легко получила направление на переподготовку, закончив которую получила специальность врача — терапевта. И тут — к ужасу своему! — была назначена главным врачом в Енисейскую районную больницу.

— Иосиф Моисеевич, — я же ничего не знаю! — умоляла она, доктора Бендика не оставлять обязанности «ВРИО». Это было не в его власти, но, в общем, практически все осталось так, как было. Наша Клавочка, как мы ее между собой называли, ни во что не вмешивалась, ни одного сколько-нибудь серьезного решения без доктора Бендика не принимала, со всеми была внимательна и со всеми участлива. Очень скоро не только больные, но и весь медицинский персонал, ее полюбил.

Она старалась стать хорошим врачом, читала медицинские книги, которые ей давал доктор Бендик и другие врачи, выписывала медицинские журналы. За каждого «своего больного» переживала всей душой.

Но вдруг, произошло новое событие. Крайздрав, очевидно, все-таки беспокоило, что такую большую больницу возглавляет молоденькая комсомолочка, а не член партии. А учитывая, что медперсонал укомплектован бывшими «контриками», за которыми нужен глаз да глаз, нам прислали еще одного Главврача — теперь уже настоящего партийца.

Клавочка была счастлива. Она осталась заведовать терапевтическим отделением; с нее этого было достаточно, и она с искренней радостью свалила бремя заведывания больницей на плечи нового врача. А кроме того… Кроме того Андрей Андреевич был неотразим и обаятелен неимоверно. Он безусловно, был «первым кавалером» маленького сонного городка Енисейска. Высокий, стройный, со стремительной, небрежной (я бы сказала — «расхлябанной», но такой термин пришел чуть позже, когда мы узнали его ближе) походкой. С пышной, в меру вьющейся каштановой шевелюрой, с шелковистой, нет, просто шелковой бородкой, тоже слегка вьющейся, которую он любил как-то особенно ласково поглаживать узкой холеной рукой. С глазами, посаженными глубоко и смотрящими как-то загадочно, — не на вас, а сквозь вас. С голосом — низким баритоном, отдававшим чем-то интимным, значительным и глубоким…

Андрей Андреевич не признавался доктору Бендику, что он «ничего не знает» и не умолял его продолжать быть «ВРИО», но… практически все осталось опять по-старому. На «пятиминутках», если он на них присутствовал, Андрей Андреевич загадочно молчал, а если «что-то» требовалось, обращался к д-ру Бендику своим интимным баритоном: «Вы посмотрите, доктор?» Но большей частью он на «пятиминутках» не присутствовал нимало этим не смущаясь и никаких объявлений не давая. Прождав для приличия минут 5–10, д-р Бендик начинал, «пятиминутку»…

Дело же объяснялось, куда как просто: Андрей Андреевич на первых порах поселился в больнице, на втором этаже где при хирургическом отделении была небольшая свободная комнатка. В первый же вечер (вернее ночь) после его приезда санитарка из хирургии наткнулась на вдребезги пьяного Андрея Андреевича, громко храпящего на площадке лестницы.

Вдвоём с дежурной сестрой кое-как втащили они его по лестнице и водворили на диван в отведённой ему комнате.

Утром об этом событии шепотом передавалось по всей больнице. Однако, вскоре это стало столь привычным, что заговорили об этом в полный голос, сокрушённо покачивая головами: «Такой молодой, такой красивый!»

Больше всех переживала за него Клавочка: — Его надо лечить! — с волнением восклицала она. Вскоре узналось, (от Клавочки же, конечно) что Андрей Андреевич, будучи на фронте, был сильно контужен, а когда контузия благополучно прошла — начал пить, — и это никак не проходит!

Но неожиданно наметилась перемена — сначала едва заметная, потом — явственная. Андрей Андреевич своими отсутствующими глазами все-таки заметил и разглядел Клавочку.

Роман начал зреть, и это было самым действенным лечением — Андрей Андреевич теперь пил значительно меньше.

Дальше события разворачивались во все более ускоряющемся темпе, стремительно неслись под гору к своему трагическому концу.

Роман Клавочки с Андреем Андреевичем не был безоблачным. Иной раз Андрей Андреевич скрывался. Вместо того, чтобы пойти с Клавочкой в кино или побродить в городском скверике над просторами Енисея, он напивался пьяным, а грустная одинокая Клавочка ходила с заплаканными глазами.

Но вероятно, еще большие страдания доставляло Клавочке другое. В больнице неожиданно появилась еще одна вольнонаемная женщина. Это была направленная на практику молодая врач-педиатр.

Трудно представить себе большую противоположность нашей Клавочке… Анна Семеновна была вполне ультрасовременная эмансипированная «дама», с хриплым, словно пропитым голосом, с нечесанной копной крашенных волос, с грубым прыщеватым лицом и залихватскими манерами.

Даже в палату она входила с папиросой в зубах и, не найдя, куда её сунуть, бросала на пол и придавливала каблуком. Дети в палате пугались ее хриплого голоса и громкого смеха и не давались выслушиваться. Анна Семеновна сердилась и делала резкие замечания медсестрам и матерям.

Садясь, она закидывала ногу на ногу, и ее мини-юбка обнажала жирную, в пупырышках ляжку.

Дни Клавочки шли вперемежку — то ясные и сияющие, сулящие счастье, то грустные, полные тоски, неуверенности и одиночества.

Но вот, разнеслась «последняя новость»: Андрей Андреевич женится! Все вздохнули с облегчением, так как все сочувствовали Клавочке. Наконец-то роман подошел к своему благополучному завершению! Клавочка сияла, а Анна Семеновна снисходительно-покровительственно похлопывала ее по спине: — Заарканила, Клавка, дока? Молодчага! — одобряла она на свойственном ей жаргоне.

Теперь всё дело было за квартирой. Клавочка снимала маленькую комнатку, — не в ней же селиться молодожёнам? И тут Андрей Андреевич проявил неслыханный размах, вкус и щедрость. Он снял трехкомнатный особнячок, с палисадничком, где они будут жить одни, без хозяев — сами себе хозяева!

Они спешно принялись обставлять свою будущую квартиру мебелью, частью взятой (временно!) из больницы, частью купленной Клавой в Енисейторге — единственном большом универмаге города.