Он слышал, как преследуемая жертва, пухлая и уязвимая, суетливо удирала сквозь поросли елочковидной живучки. Преследователем же был он сам. Вот он уже приблизился к намеченной жертве и готов был сомкнуть челюсти на ее крестце, покрытом броней.

И тут сверху налетал Длиннорукий Ужас. Эгиалодон чувствовал стремительный напор воздуха у себя за спиной, и когтистые лапы впивались в его меховую шкурку. Он пытался вскочить, но не мог. На этом сон обрывался.

Но самым худшим был Ужас, Следующий По Пятам. В этом сне он видел, как спит у себя в норе, касаясь телом стен, пола и потолка. Ему снилось, что он в безопасности и вполне счастлив. Но тут его нос улавливал жуткий запах. Подошвы его лапок лизал холодный трепещущий язык. Эгиалодон понимал, что бежать некуда, пути к спасению нет. Чье-то холодное тело обволакивало его и смыкалось над ним.

Этот кошмар обычно заканчивался пробуждением.

Все его сны были черно-белыми. И во всех снах запах и ощущение Ужаса были гораздо страшнее, чем его облик.

Но снились ему и хорошие сны. Самым любимым был сон о Бесконечном Хрустящем Червяке С Ножками. Начинался он так: эги ужасно хотел есть. Всю ночь он искал себе пропитание. Тут вдруг слышался легкий шелестящий топот сотен лапок, двигающихся ритмичными волнами по сухим листьям. Он стремительно набрасывался на добычу. Зубы натыкались на жесткий изогнутый панцирь, твердую броню, которая не давала проникнуть внутрь, к ароматной вкусной мякоти.

Во сне он судорожно сжимал челюсти. Чувствовал, как панцирь начинает поддаваться. Пум — и его зубы прорывались сквозь глухую защиту. Сладкие, аппетитные соки текли в его глотку. Он пил и пил их, а добыча все не кончалась.

Это был чудесный сон. Мечта маленького насекомоядного млекопитающего. Сон о пойманной многоножке.

Млекопитающие пушистые шарики видели сны. Птицы и динозавры с большим мозгом — такие, как рапторы, — тоже могли видеть сны. Но разнообразные сновидения требовали дополнительных возможностей мозга, где воспоминания смешивались с фантазиями. Черепахи, ящерицы и змеи спят без сновидений. Значит, сны — это усовершенствованные эволюцией упражнения, дающие мозгу возможность совершать путешествия за грань реальности, в другое измерение.

Больше всего возможностей видеть сны давал мозг млекопитающих. Когда эги глубоко погружался в сон, его глаза под закрытыми веками двигались из стороны в сторону, мордочка морщилась, и губы кривились в гримасе. Он бежал, спасался от Ужаса — лежа на боку, быстро-быстро перебирал своими маленькими пятипалыми передними лапками.

Эги даже пищал от страха — или от удовольствия, когда ловил Бесконечную Многоножку.

Самые лучшие сны приходили днем, ближе к вечеру, перед тем как ему проснуться, чтобы отправиться на ночную охоту. Вскоре после заката звери-землетрясения — так эги обозначал для себя динозавров с огромными лапами — сворачивались в клубок и засыпали. Их тяжелая поступь больше не грозила разрушить его нору.

Он вслушивался в ночные звуки. Жужжали насекомые. Создания, слишком робкие для того, чтобы выйти на луг или в лес при свете дня, чуть слышно ступали по ковру из сухих папоротников.

Днем же владыками вселенной становились гигантские плотоядные — рапторы и акрокантозавры. К темноте их глаза плохо приспособлены. Орлиные глаза рапторов при ярком свете могли различать весь спектр цветов — даже больше, чем воспринимает сейчас человек. Но в неясном свете сумерек острота их зрения слабела. Они плохо различали предметы в тени. Очертания возможных жертв и возможных врагов становились смутными.

Такую цену платили в большинстве своем динозавры за то богатство зрительных ощущений, которым они пользовались днем. Природа не может один и тот же глаз максимально приспособить и к темноте, и к свету.

Эгиалодон платил противоположную цену. Его глаза не выносили яркого света и не могли различить большинство цветов. Но в темноте его зрительная система работала великолепно, различая образы, невидимые динозаврам.

Когда первый прилив прохладного ночного воздуха заполнил его нору, эги высунул наружу свою длинную мордочку. Ему нужно было вычистить разрушенную нору от земли с обвалившихся стенок, выталкивая комья, забившие вход во время драки динозавров.

Его длинный острый нос извивался налево и направо, вверх и вниз — анатомический трюк, недоступный динозаврам. Лицевые мускулы эги состояли из полудюжины групп, которые могли двигать нос и губы. По сравнению со стандартом пушистых шариков у динозавров были тонкокожие морды, почти лишенные мышечной ткани.

По существу, головы динозавров показались бы эгиалодону каменными невыразительными масками, если бы он хоть раз удосужился остановиться и рассмотреть их. Рапторы не могли вращать носом, хмурить брови или морщиться от невкусной пищи. Акрокантозавры не могли поднять или завернуть верхнюю губу. Ни один динозавр не мог вытянуть губы трубочкой, чтобы таким образом засасывать жидкость.

Когда динозавры хотели пообщаться, им приходилось использовать множество излишне подчеркнутых телодвижений — кивков, приседаний на корточки, раскачиваний и взмахов хвостом, — потому что диапазон их мимики был крайне ограничен.

Млекопитающие, развиваясь в период Позднего Мела и дальше, приобретут гораздо большую утонченность в языке движений. Собаки, обезьяны, а потом и человек достигнут еще больших возможностей в передаче эмоций выражением лица.

Эги пригнул кончик носа вниз, к земле, взрыхленной лапами зверей-землетрясений. Одна из групп мышц крепилась к хрящевому наконечнику его носа, приспособленному для того, чтобы использовать морду в качестве гибкой лопатки.

Эги почуял запах личинки жука.

Рефлекторная дуга, соединяющая нос с мозгом и челюстями, сработала в одну миллисекунду. Остроконечные передние зубы пронзили личинку, которая корчилась, как червяк на крючке.

Эги со щелчком проворно передвинул извивающуюся жертву назад, к коренным зубам. Острые выступы зубов действовали, как маленькие гильотины, самозатачивающиеся лезвия. Верхние и нижние моляры щелкали при каждом жевательном движении и отсекали ту часть бедной жертвы, которая попадала между зазубринами.

Многочисленные секуще-режущие движения были необычайно разрушительны для крупных жертв. На каждом зубе эги было по пять острых выступов-гильотин, а таких зубов у эги было восемнадцать.

Если бы эги разбирался в анатомии, он был бы несказанно горд этим редкостным набором зубов-ножей. Каждый удар челюстей ловко расчленял личинку на десятки мелких частиц, которые легко проглатывались.

Личинка жука была убита, разжевана и проглочена за каких-нибудь полсекунды.

Ни один динозавр не смог бы так. Никакая птица не была на это способна. Эгиалодон был оснащен настолько совершенными по технологии и по дизайну зубами, что их можно было сравнить с самым дорогим набором кухонных инструментов.

Он снова принюхался — и обнаружил еще одну личинку. Очередная мгновенная серия быстрых жевательных движений — и еще одна порция пюре из жука исчезла в глотке эги.

Он чувствовал себя превосходно.

Уоааааа… Назад! Эги подскочил. Его тело среагировало на сообщение, посланное его усиками. Что-то есть там, в темноте, что-то живое и зловещее.

Усики эги развернулись веером вперед, управляемые одной из групп лицевых мышц. Каждый усик представлял собой высокочувствительный радарный луч длиной с тело эги.

У основания усика, где он соединялся с мышцей, находился большой осязательный нерв, идущий к мозгу. Малейшее раздражение кончика уса вызывало мощный нервный импульс.

Эги контролировал зоны осязания, шевеля усиками. Он осторожно двинулся вперед. Усики быстро подергивались, разворачиваясь во все стороны.

Вот оно! Усы с левой стороны вновь уловили присутствие подозрительного живого тела. Его запах не нравился эги, и он отступил.

Глаза могли различить силуэт, смутно вырисовывающийся на фоне тусклого света, пробивающегося сквозь низкую поросль. Эги задрожал.