– Вы ошиблись, говорит Веум.

– Веум! Приезжай немедленно! Ты должен мне помочь! Они похитили Роара.

Голос у нее дрожал. Я сразу увидел перед собой ее синие глаза, нежный затылок.

– Не волнуйся, успокойся. Кто похитил Роара? Не…

– Конечно, они! Джокер и компания. – Она всхлипнула. – Когда я пришла с работы, Роара не было, а в почтовом ящике лежала записка: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем».

– Ты позвонила в полицию?

– Нет! Ты же слышал.

– И все–таки это было бы самое лучшее. Нельзя верить всему, что они говорят. Это явный блеф. Ведь они всего–навсего мальчишки. Ты же понимаешь, они просто хотят запугать тебя.

– Они уже запугали меня, Веум. Я не стану звонить в полицию. И мне некого просить о помощи. А ты не мог бы, Веум? Я, если надо, заплачу.

– Не в этом дело, – ответил я. На моем счету в банке давным–давно ничего нет. И если сейчас туда что–нибудь положить, он просто–напросто этого не переварит. – Конечно, я приеду, если ты…

– Да, да. Большое спасибо! Только приезжай, приезжай поскорей. Сразу выезжай, ладно?

– Выхожу. Успокойся, пожалуйста, все будет в порядке. Я тебя уверяю. Ну, пока.

– Пока.

Я положил трубку, допил свой почечный чай, оставил биографию Богарта отдыхать в ее картонной обложке–могиле и вышел из дому.

На улице постепенно зажигались огни. За синими клетчатыми занавесками обедало семейство из четырех человек: мать – раскрасневшаяся блондинка – ставила на стол сковородку с горячей едой, а хозяин, с челкой и светлыми усами, сидел за столом, тревожно поглядывая на своих детей, будто они были его отражением в зеркале, которое дало трещину. Из открытого окна во втором этаже соседнего дома доносилась песня, исполняемая хрипловатым мужским голосом. Певец пел о том, как он прожил всю жизнь в домике у проселочной дороги. С Эдвардом Перссоном [8] его роднило только картавое «р». Короче говоря, был обычный вечер. Веум спешил. Покладистый Веум, называли его. Приходит, когда позовешь, и всегда в нерабочее время.

Автомобиль закашлялся от удивления, что его потревожили в час положенного ему послеобеденного сна, и мотор еще дважды глох, пока я ехал по центру. Я сказал вслух, что не буду беспокоить его в следующий раз, а куплю себе «фольксваген». Когда я подъезжал к четырем домам–башням, автомобиль мой гудел, как сытый шмель.

Я поставил машину и пошел к подъезду. Лифт поджидал меня. Он был пуст и не останавливался где не нужно. Подойдя к квартире Венке Андресен, я позвонил.

Она открыла. Лицо ее покраснело от слез, а глаза распухли. Венке втащила меня в прихожую, закрыла дверь и упала мне на грудь, глухо и сдавленно рыдая в мою рубашку. Она дрожала всем телом, а я не знал, куда девать руки. Давно никто не плакал на моей груди. Можно сказать, слишком давно. Я осторожно положил ладони на ее плечи и молча гладил ее. Лучше всего дать ей сначала выплакаться.

Она успокоилась, перестала плакать и вдруг застыла в моих руках. Я почувствовал, что она хочет высвободиться, и разжал руки. Венке пристально разглядывала пуговицы на моей рубашке. Я протянул ей свой носовой платок. Она вытерла слезы и высморкалась.

– Извини, я не хотела.

Ее рот распух, как от укуса комара. Я попытался заговорить, и голос мой захрипел, как на старой пластинке в 78 оборотов.

– Где эта записка? – спросил я.

Она достала из комода смятый клочок бумаги и протянула мне. Круглым детским почерком там было написано: «Мы забрали Роара. Ты знаешь, где его искать. Если сообщишь в полицию, мы его убьем». Никакой подписи.

– Во сколько ты вернулась с работы? – спросил я.

– В половине пятого.

– Но ты позвонила мне в половине шестого. Когда ты получила записку?

– Когда я вернулась с работы, записки не было. Я пошла искать Роара, спрашивала у приятелей, но они сказали, что не видели его. Я еще поискала, а вернувшись домой в пять, нашла записку в почтовом ящике. Я страшно перепугалась. Точно не помню, что было потом, но я поднялась в квартиру, заперлась и плакала. Я не знала, что мне делать, кого просить о помощи. Потом вспомнила о тебе. Мы тогда так хорошо поговорили, и я подумала, может быть, ты… Но я ничего такого не имела в виду, я просто… Если надо… – она посмотрела мне в глаза, – я заплачу столько, сколько это будет стоить.

– Ну, об этом мы поговорим потом. А сейчас надо найти Роара. Это самое главное. Ты все–таки не хочешь, чтобы я позвонил в полицию?

Она покачала головой.

– Ну что ж. Тогда оставайся здесь – Роар может появиться. А я поищу его.

– Куда ты пойдешь?

– Начну с их домика.

Глаза ее стали большими и синими, такими большими и синими, что в них больно было глядеть.

– Но это небезопасно. Они же могут…

– Я тоже, если надо, могу быть опасен, – сказал я, мечтая именно так и выглядеть. И я ушел.

9

Когда смеркается на Людерхорне, становится так темно, что хоть глаз выколи. Кажется, что горный склон удваивает темноту, а гора являет воплощение самой ночи.

Я остановился на приличном расстоянии от домика, постоял, прислушиваясь, но ничего не услышал. Ни единого звука. Мой взгляд медленно скользил от ствола к стволу, но в беззвездной глухой темноте было трудно различить даже контуры деревьев. Лес мог быть полон скрытой жизни, но мог быть и мертвым, пустым.

Я подошел к сарайчику и встал под затянутым сеткой окошком. Заглянуть внутрь я не мог – окошко было высоковато. Я надеялся хоть что–нибудь услышать, но ни единый звук не потревожил тишину; и все–таки я чувствовал и был почти уверен, что я здесь не один. Я еще раз обшарил взглядом деревья вокруг: нет ли где неестественно утолщенного ствола? Не виднеется ли там, за сломанной веткой, чья–то на мгновение высунувшаяся голова? Не слышно ли в темноте чужое дыхание?

Я осторожно двинулся вдоль стены, заглянул за угол. В домике двери не было, ее заменял дверной проем, завешенный мешковиной. Определить, есть ли кто внутри, было невозможно. Я подошел ближе и, встав перед проемом, отодвинул занавеску и посмотрел внутрь. Там было еще темней, чем снаружи, и тишина еще более глубокая. Мне показалось – что–то шевелится на полу.

Никто не кинулся на меня, и мне оставалось одно: вытянув шею, шмыгнуть внутрь и сразу повернуть налево, чтобы встать спиной к стене. Но ничего не произошло. Никто не прыгнул на меня из темноты, никто не бросился ни с кулаками, ни с ножом. И пока глаза мои постепенно привыкали к темноте, я стоял, стараясь отдышаться.

Комната была небольшой, квадратной. На полу валялась мешковина, старые газеты и пустые пластиковые пакеты. Дальше у стены под решетчатым окном стоял ящик. Пахло пивом, потом и еще чем–то неуловимо неприятным.

В углу, прислоненный к стене, лежал куль. Это и был Роар. Руки его были связаны 'за спиной, а ноги опутаны веревками. Кто–то запихнул ему в рот кляп – грязный носовой платок, и лицо у Роара побагровело. Он неотрывно следил за мной глазами. На щеках виднелись светлые полоски от слез. И когда он понял, что это я, слезы ручейками полились из блестевших в темноте глаз. Волосы его были взъерошены, одежда вся в грязи, но в остальном все вроде нормально. Это был тот случай, когда душевные страдания ранят сильнее физических.

Я достал складной нож, присел на корточки, разрезал веревки, связывающие мальчика, и вынул у него изо рта кляп. И тут же полувсхлипы, полурыдания наполнили комнату. Я видел, как Роар старался сдержаться, но знал, что ему с этим не справиться. Я обнял его и крепко прижал к себе, чтобы заглушить рыдания и удержать от всхлипов, он плакал, и тело его содрогалось. Успокоить его было труднее, чем успокоить его мать. К тому же я не мог сосредоточиться только на нем. Плач нарушил тишину, и у меня не было уверенности, что кругом все спокойно, возможно, в темноте появились какие–то звуки – звуки, которых не должно было бы быть. Вслушиваясь, я напрягался так, что у меня заболела голова, но не услышал ничего, кроме рыданий. Может быть, мы действительно были здесь одни, может, компания ушла домой выпить по чашке какао или поиграть в «людо»: их сегодняшний «рабочий день» был окончен.