Тяжко вздохнув, стала перебирать фартук, своими высохшими от труда и лет руками. Затем продолжила свой рассказ:

– А что, я девчушкой совсем была, как меня замуж за него выдали, только и успела мать твою родить, а его – как забрали на службу, ещё царскую, так больше, почитай, и не увидела. По ранению, был правда, в отпусках, три раза. Но так и не возвернулся, с той ещё, войны. Сказывали станичники, что в наших местах и смерть принял, а где именно – не знаю.

Его дружок-одногодок говорил, что погиб дед твой ни за что – его отпускали красные домой, когда их власть-то установилась, не было на нём греха и крови не было праведной, но потребовали, чтобы он погоны снял офицерские, да кресты. Вот, как на этой фотографии, – и она в тысячный раз указала мне на фотографию, висевшую на стене, под божницей, в почерневшей уже от времени самодельной рамке.

С фотографии, увеличенной уже в наше время, на меня смотрел бравый есаул, на груди гимнастёрки которого, на общей колодке были закреплены четыре Георгиевских креста, под ними – четыре медали, на таких же лентах – оранжево-чёрных, которые в простонародье именовать стали, после Великой Победы – гвардейскими.

На такой же ленте были и святые отцовские награды – ордена Славы – уже за войну с фашистами.

– А он, – и бабушка как-то молодо и красиво улыбнулась, – не снял крестов своих и погон офицерских. Заявил, сказывали, что его отличия честные, он их удостоен за борьбу с врагами России, кровью его политые и он не позволит никому лишать его чести. Так вот и сгинул. Не простили, значит, ему гордости этой и вместе с мальчишками-юнкерами расстреляли.

Слёзы покатились у неё из выцветших глаз и она, жалобно всхлипывая, тщилась закончить свой рассказ:

– Тогда искать было некому, да и опасно это было, а сейчас – столько лет прошло, да и такая война пронеслась, этих не сыщешь нигде, столько народу повыбило, почитай, в каждой семье, а у многих – и не по одному. И твой дядюшка, в честь которого и нарекли тебя, сын мой младшенький – после твоей матери рождённый, тоже не возвернулся, сгинул где-то под Харьковом.

Повернувшись к божнице, истово стала креститься, приговаривая:

– С той поры и ставлю свечку за упокой моего Фёдора Ефимовича. Сама, видишь, дожила до девяноста лет, а он – молодым совсем и сгинул. Видный был казак. Всем вышел, а уж нрав – кремень, не отступится ни за что от того, во что верил или считал верным, правильным.

Вытерев уголком фартука свои сморщенные губы, заключила:

– Скоро уже встретимся – там, – и она указала рукой на небо, – тогда всё и выспрошу у него, всё разузнаю.

Долго молчала, но всё же, словно на что-то решившись, продолжила:

– А в том месте лихом не была, внучек, ни разу за свою жизнь, не знаю, что там уцелело, а что не сохранилось. Сохрани меня Господь, не к ночи будь упомянуто, – и она, в который уже раз, широко осенила себя крестным знамением.

– А женщину ту, странную, я много раз видела за все эти годы. Да вот только не заговаривали. Передам ей, молча, еду какую, воды, посмотрим друг на друга, да так и расходимся. Она не страшная, вот только глаза словно остановились когда-то и никак на этот мир не хотят смотреть.

Всё это мне сразу вспомнилось, как только я увидел это печальное место и встретился с той загадочной женщиной на лесной тропе…

Уже назавтра, со своим сыном и внуками, вооружившись всевозможными инструментами, мы были на этом месте.

Ребятам я всё объяснил и никто из них ничего не боялся, напротив, им не терпелось привести всё в порядок и отдать долг памяти сыновьям России, какой бы веры и каких убеждений они не были. Все – дети родной земли и оставив её до срока, они не дали возможности и будущим поколениям явиться в этот мир, от того и обессилела наша страна, да и стали её терзать усобицы и кровавые внутренние разборки.

Тем более, что в нашем роду все – от мала до велика – знали, что в этих местах, в Крыму, в конце двадцатого года, сгинул мой дед, а их, детей моих – прадед, Георгиевский кавалер, о мужестве которого в годы I Мировой войны несколько страниц написал даже Будённый, с которым он служил в одном полку. И даже, надо такому случиться, мой дед был у будущего прославленного маршала сотенным командиром в кавалерийском полку.

Была при начале работ и такая мысль, что если мы поступим по-человечески, праведно и приведём это захоронение в порядок, то кто-нибудь, в другом месте, поступит так же в отношении нашего родства.

А та древняя и странная женщина, я думаю, не будет на нас в обиде и одобрит наш поступок, так как мы руководствовались при этом самыми светлыми и святыми намерениями.

Пока молодёжь убирала траву вокруг камней, образующих крест и меняла их, рассыпавшихся от времени на новые, мы с сыном – принялись за обрезку одичавших и заросших деревьев кизила и кустов барбариса.

И уже через день нашего труда строго и красиво проявилась и стала видна живая дата из деревьев – 1920 год; и число – 314.

Я догадывался, что оно скрывает число жертв, упокоенных в этой могиле и хотя об этом не говорил внукам, поняли и они это.

Между тем, молодёжь, отлучившись куда-то, притащила за моей машиной зачаленный тросом огромный красивый камень красноватого, с яркими прожилками, известняка.

Я при этом подумал:

«Нет, не плохие они ребята, они такие, каких мы заслуживаем. И что мы им в души заложили, то и произрастёт. Знать бы только всем, что пустое семя – хороших всходов – не даст. Вот и думайте всегда, что Вы хотите получить из каждого молодого человека.

Если хотите стоящего, нормального человека, то и среду, в которой он растёт и формируется, создайте соответствующей – совестливой, нравственной, искренней и честной. И не воспитывал я их, не одёргивал в своей жизни, в которой, за службой и не видел их почти, а выросли, я думаю, людьми, потому что не ловчил сам, жил честно и открыто, не прятался от испытаний, боронил, если было надо, Отечество своё.

И видел, с каким благоволением они, уже сызмальства, большая заслуга в этом их бабушки, святого и светлого человека, моей жены, которая исподволь, умело, воспитала в их сердцах светлое чувство благодарности и уважения к старшим – относились ко мне, пройденному пути. И мои генеральские погоны, Звезда Героя – были для них священны».

Ну, да ладно, что-то я отвлёкся от происходящего. Сегодня речь не об этом.

Внуки оживлённо мне рассказывали, что они подъехали к карьеру, где добывался этот красный известняк и объяснили мужикам-рабочим для каких целей им нужен хороший камень. И те сами, выбрали им эту глыбу и помогли зачалить тросом.

– А зачем он вам? – спросил я ребят, сильных и рослых курсантов военных училищ: один, старший, сына – учился в лётном, а другой, младший, дочери – в военно-морском.

– А мы хотим из этого камня высечь крест и установить в центре могилы, в центре круга, где стояли остовы сгнивших от времени трёхлинеек. Одобряете наше решение, товарищ генерал-лейтенант? – с доброй улыбкой спросил младший внук Владислав.

– Одобряю, мои дорогие, – и я, что бывало не часто, в порыве нежности обнял их за плечи. Они даже покраснели от смущения и пережитого волнения.

Работа тут же закипела. Тихонько, долотами и стамесками, чтобы не разрушить цельный камень, они добились за несколько дней ровной поверхности с одной стороны глыбы, а затем, нарисовав православный крест – специально принесли книгу, соблюдя все пропорции и размеры, стали его ваять, а внизу, у основания, приладили вытесанный так же из камня – небольшой, диаметром сантиметров в пятьдесят, Георгиевский крест, который и закрепили бронзовыми шпильками (где только и достали?) с несущей стелой, на уровне земли.

Несколько дней длилась наша работа, и я замечал, в какие-то мгновенья, что чьи-то сторожкие глаза наблюдают за нами и нельзя было сказать – одобрительно или осуждающе.

Много дней подряд мы приезжали сюда. В результате наших усилий появилась дорожка из камня, ведущая к пантеону, ступеньки, а когда чуть поодаль от захоронения мы обнаружили бьющий из земли родник – очистили его, любовно выложили дно и дорожку к нему камнем, сделали аккуратный отвод для воды, чтобы местность не заболачивалась.