Душа Ксении полна горем, почти отчаянием.

— Господи! Смерти, только смерти прошу я у тебя! — шепчут ее побледневшие губы.

Но, чу! Кто идет? Шум шагов все близится. Может быть, идущие несут ей смерть? Хоть бы так!

И несчастная царевна почти радостно крестится.

Широко распахнулись двери. Два немецких рейтара стали по бокам в проходе и замерли, держа перед собою алебарды.

Тихие шаги, звон алебард во время отдания чести, и входит… — царевна не верит глазам — входит он, новый царь.

Двери бесшумно затворились за ним.

Царевна не встала, не шевельнулась, только смотрит на него полуиспуганно, полуизумленно.

— Царевна, прости… я виноват перед тобою, — тихо проговорил Лжецарь, низко кланяясь.

В его голосе слышатся мягкие нотки. Странно действует на Ксению этот мягкий, ласковый голос. Она столько видела за последнее время унижений, оскорблений, столько выстрадала… И ни одного, ни одного сочувственного слова! Удивительно ли, что голос самозванца заставил сильнее забиться ее сердце? Она плачет. Но это уже не прежние слезы отчаяния, это — облегчающие слезы.

Он сел рядом с нею на скамью, взял ее руку. Ксения хочет отдернуть руку — ведь это он, убийца ее матери, брата, похититель престола — и не может, у ней сил не хватает. «Ласки, ласки! — дрожит в ее сердце какой-то неведомый голос. — Хоть от кого, хоть от зверя!»

Снова ласкающий, берущий за сердце голос:

— Ты плачешь, царевна? Ты страдаешь? Я — виновник? Да? Клянешь меня? Прости! Я не так виновен. Можно все исправить.

«Верни мне мать, брата, злодей!» — хочет крикнуть Ксения и не кричит, а шепчет:

— Бог тебе судья!

— Царевна! Твой отец, подобно мне, поднялся из ничтожества на высоту и был хорошим царем. Отец твой многое сделал — я превзойду его! Царевна! У меня в голове таятся великие думы. Мой путь будет труден, и мне нужно добрую пособницу. Ксения! Раздели со мной мои труды, мои великие печали и великие радости, будь мне женой.

Царевна изумленно взглянула на него.

— Быть может, ты слышала, что я хотел жениться на полячке Марине. Гордая, умная, она казалась мне подходящей женой для царя, но и только — сердце мое не лежало к ней. И вот я увидел тебя. Я давно слышал о твоей красоте, но ты превзошла всякие мои ожидания, не раз слышал я и о твоем уме… Я полюбил тебя, Ксения, с первого взгляда! Что мне Марина! Я не женюсь на ней, хоть пусть Сигизмунд объявит мне войну… Ксения! Знаешь ли ты, что такое любовь?

И он заговорил о любви, — какое это блаженство, какое страдание. Голос его то повышался, то замирал до шепота.

Царевна молча слушала его, прикрыв лицо одною рукой — другую держал самозванец. Она слушала, и сердце ее трепетно билось. Да, она знала, что такое любовь. Она испытала ее муки, ее блаженство. Образ юного умершего королевича, ангела и лицом и душою, предстал перед нею. Эта любовь была единственным светлым пятном на унылом фоне ее затворнической жизни. Но свет мелькнул и погас. За ним была сплошная тьма.

А речь самозванца становилась все оживленнее, он все крепче жал ее руку.

Ей было приятно и от слов любви, и от этого пожатия. Какая-то истома, нега охватывала ее. Сердце билось неровно, и что-то в глубине души настойчиво требовало: «Счастья! Счастья!»

Вдруг Лжецарь умолк. Ксения отняла руку и взглянула на него.

На нее смотрела пара тусклых глаз, подернутых страстною дымкой; дрожащая сладострастная улыбка растягивала губы, от бледного безобразного лица веяло животною похотью.

Царевна вырвала руку и отшатнулась.

— Прочь! Прочь! Душегуб! — воскликнула она, задрожав; вскочила с лавки и отбежала в дальний угол комнаты.

— А, так ты? — вскричал самозванец и бросился к ней.

— Прочь! Не подходи! — кричала Ксения, прижавшись к стене.

— Чего там прочь! Не хотела добром — силой возьму… — грубо проговорил Лжецарь, и ее нежные руки хрустнули, сжатые его сильными пальцами.

Стефан-Лис, приехав в Москву вместе с другими ляхами, казалось, совершенно забыл о недавней кончине своего господина; он вел разгульную жизнь, подобрав себе человек двадцать добрых приятелей из ляхов же. Деньгам у него не было перевода; откуда он добыл их — этого никто не знал, да мало кто о том и заботился, а только старался покороче сблизиться со щедрым и богатым приятелем. По временам Стефан куда-то пропадал и возвращался обыкновенно в мрачном настроении духа. Только один раз он вернулся веселым.

— Что ты сегодня такой? — спросили его.

— Нашел того, кого мне нужно, — уклончиво ответил он.

Через несколько дней он купил за дорогую цену медведя и поставил клетку с ним у себя на дворе.

— Зачем это тебе? — спрашивали приятели.

— Может, царю подарю, благо он охотник до медвежьей травли, а то себе оставим, позабавимся.

Кормить он стал зверя исключительно мясом, потом вдруг прекратил давать корм совсем дня три, затем опять покормил день и снова выдержал голодным.

Так он довел медведя до того, что у голодного зверя глаза кровью наливались, едва он замечал вблизи себя живое существо — человека или животное — безразлично.

Видя это, Стефан с довольным видом потирал руки.

— Потешу я вас, приятели, если вы мне поможете, — сказал он однажды за приятельской пирушкой.

— Рады помочь. Что такое?

— Есть москаль один силы непомерной… Так вот, хотелось бы посмотреть, как он с медведем сладит.

— Мы-то при чем?

— Да дело в том, что москаль этот по доброй воле нас не пойдет потешать. Надо бы его силком затащить. Человек десяток надо — меньше с ним не сладят.

— Это можно. А не влетит за такую потеху?

— Ну вот! Нам, ляхам, да влетит! Кажется, мы не в Варшаве, а в Москве при царе Димитрии.

— Что ж, ладно. Поможем, — ответили приятели.

Несколько дней спустя «москаль» уже был пойман и лежал, скрученный веревками, посредине двора Стефана. Этот «москаль» был Никита-Медведь, пришедший вместе с войском Лжецаря в Москву и разысканный Стефаном.

Никиту схватили вечером, и он целую ночь пролежал на дворе. Он никак не мог сообразить, куда он попал. На него напали врасплох, пользуясь темнотой, скрутили, притащили сюда и бросили. Он пытался развязать или разорвать свои узы, но ни того ни другого не мог сделать.

Только что взошло солнце, когда его развязали. Перед тем он подумывал, что, когда его развяжут, он задаст обидчикам хорошего гону, но его обезоружил ласковый голос развязывавшего — кто это был, он не видел, потому что лежал лицом к земле:

— Ошибкой тебя схватили… Уж ты не сердись… Я тебя сейчас развяжу…

Веревки были перерезаны. Когда пленник поднялся с земли, развязавший уже успел уйти.

Никита осмотрелся, он находился посреди небольшого двора, окруженного крепким частоколом; направо находилось нечто похожее на клетку, и в ней кто-то копошился. Из-за частокола выглядывали головы, и среди них он увидал одну знакомую. Он напряг память, желая вспомнить, кто это был, и скоро узнал слугу «бешеного» пана.

«Какую-нибудь пакость против меня задумал устроить, вражий сын», — подумал Никита.

Дверь клетки приподнялась с помощью веревки, и что-то неуклюжее, косматое выпрыгнуло оттуда в зарычало.

«Медведем затравить хочет», — мелькнуло в голове силача.

— Посмотрим, так ли справишься с ним, как с моим господином? Ну-ка, схватись! — насмешливо крикнул с частокола Стефан.

— Авось они с медведем понюхаются да и драться не станут: москаль ведь медведю свой брат! — пошутил кто-то из ляхов.

Никита не отвечал на насмешки. Он поспешно снял с себя кафтан и обернул им левую руку до локтя, оставив свободными только пальцы, и стал спокойно ждать.

Медведь, рыча, приближался. Немного не дойдя до парня, он поднялся на задние лапы и, помахивая перед мордой передними, переваливаясь, пошел на «москаля».

Никита не трогался с места. Горячее дыхание зверя пахнуло ему в лицо, пасть открылась с глухим ревом. В один миг левая рука «москаля» была уже в пасти медведя, а правая, как молотом, колотила зверя по голове. Зверь как-то весь встряхнулся. Страшные лапы опустились на плечи борца. Никита зашатался, но устоял.