Зверь и человек стояли теперь грудь к груди. Зверь рвал тело когтями, куски мяса падали на землю вместе с лохмотьями белой рубахи, и взамен той на теле, казалось, появлялась новая, ярко-красная — обнаженное, кровавое мясо; человек теперь упирался медведю в горло правою рукой, а левою что-то рвал в его пасти; струйки крови стекали с нижней челюсти медведя. Лица Никиты нельзя было узнать — это была какая-то синевато-багровая маска, по которой тянулись вздувшиеся жилы. Ляхи-зрители сперва замерли от изумления, потом заговорили:

— Молодец, москаль! Ай да москаль! Слава москалю! — кричали эти в сущности не злые, но легкомысленные люди, уважавшие силу и смелость.

— Подождите еще хвалить! — лепетал Стефан с бледным, искаженным злобою лицом.

Вдруг все ляхи гаркнули:

— Виват, москаль!

Они видели, как медведь зашатался, завыл и рухнул на землю, а левая рука Никиты держала красный, вырванный язык зверя. Но вряд ли боец слышал эти восторженные клики. Он, тяжело дыша, обвел ляхов помутившимся взглядом, зашатался, схватился за грудь и упал на труп медведя. Кровь хлынула у него изо рта.

— Прими, Боже, дух мой! — пробормотал он.

Когда ляхи, перебравшись через частокол, подбежали к нему, он был уже мертв.

Месть Стефана совершилась, но он не был доволен ею: она послужила к новому торжеству «москаля», хоть и убила его. Лис с ненавистью смотрел на мертвое лицо Никиты и жалел, что теперь уже нельзя отомстить более тонко.

— Стефан, сегодня вечером пирушка у Яна… Придешь? — спросил кто-то из приятелей.

— Приду, — угрюмо ответил Лис.

Но прийти ему не удалось. Когда он вечером пробирался по улице к дому, где жил Ян, чья-то рука сжала ему горло, и острый нож по самую рукоять вонзился в его грудь.

— Это тебе за моего батьку! — в то же время промолвил молодой, звенящий от гнева голос.

Стефан упал как подкошенный. Мститель попробовал рукою его холодеющий лоб и отошел.

— Ну, теперь можно мне и в Литву к моему господину, — пробормотал он.

Этот мститель был Афонька.

— А что, батюшка, как со свадьбой? Скоро ли? — спросил однажды Константин отца.

— Ну, брат, твоя свадьба, может, и мимо еще проедет, — угрюмо отвечал старик: он был в дурном расположении духа с самого вступления на престол Лжецаря.

— Да как же так, батюшка?! — воскликнул сын.

— Чванный что-то стал от меня морду воротить: я, вишь, не в милости у нынешнего якобы царя, на поклон к нему не пошел.

— Я съезжу узнать к Парамону Парамоновичу.

— Что ж, съезди.

Константин живо собрался. По дороге к дому Чванного он, размышляя, пришел к заключению, что отцовское предположение, пожалуй, справедливо. Недаром на последних свиданиях Пелагеюшка выглядела грустной, а глаза у ней были заплаканы. Он допытывался, она не говорила — тревожить не хотела. Что-то есть!

Под влиянием таких дум Константин сидел на седле, как на горячих угольях.

Чванный встретил его довольно сухо.

— Что скажешь? Да живей — я во дворец сбираюсь; царь сегодня на травлю едет, и я с ним.

— Правда ль, что ты отдумал дочку за меня выдавать? — выпалил молодой боярин.

— Есть грех!

— Да как же это ты так? Сговорил, и на! На попятный.

— Я не враг своей дочке, и что за мед выдавать ее за такого, которому ходу не будет? Вы, Двудесятины, в опале у царя и сами виноваты — чего не ехали на поклон к нему? Спесивы некстати.

— Уж ладно, ладно, не толкуй! Хорош гусь — слова не держишь! — грубо заговорил раздраженный Константин и на минуту задумался. Вдруг он хлопнул себя по лбу и просиял. — Ах, я дурачина! И забыл совсем! — пробормотал он.

Чванный что-то ворчал, но Константин его перебил:

— А вот я и в немилости, а пойду царю на тебя жаловаться — велит он тебе за меня дочь отдать!

— Сделай милость! Иди. Не хочешь ли, подвезу? — насмешливо заметил Чванный.

— Рад буду.

— А и в самом деле! Хоть посмеемся вдоволь. Ну, однако, мне пора.

— И мне тоже. Так добром не хочешь?

— Нет, уж поезжай к царю, пожалуйста! — хихикая, говорил Парамон Парамонович.

— Поеду, будь спокоен!

Когда Константин Лазаревич добрался до дворца, у крыльца стояло немало народу. Он протиснулся вперед и стал ждать выхода.

Скоро потянулись разные дворовые чины, между ними шел и Чванный, потом появился царь. Все пали ниц, земно кланяясь. Поклонился, как требовалось, и Двудесятин, но поторопился подняться и остановил Лжецаря возгласом:

— Смилуйся!

Чванный, видя Двудесятина исполняющим свое намеренье, не знал, смеяться ему или робеть. Лжецарь обернулся:

— Что тебе?

— Ты мне милостей сулил когда-то, царь-государь.

— Я? Тебе? Постой, что-то лицо твое мне, в самом деле, знакомо. Где я тебя видел?

— А под Новгородом-Северским… Я тогда лестницу приставил и первый…

— Ах, помню, помню! Точно сулил милостей, и за дело — молодец ты! Ну, чего же ты хочешь? Да встань с колен!

Константин поднялся.

— Есть, царь-государь, у тебя боярин, Парамоном Парамонычем звать его, прозвище Чванный.

— Знаю, кажется, есть… Ну?

— Вон он стоит… Сосватал я у него за себя дочку, и все было слажено, а теперь он на попятный — вы, говорит, не в милости у царя Димитрия Иваныча, за опального что за мед дочь выдавать. Прикажи выдать, царь-батюшка!

— Ха-ха-ха! Вот просьба! Что ж, любишь, знать, больно свою невесту?

— Страсть как!

— Ну, мы это устроим. Поди-ка сюда, — поманил он пальцем Чванного.

Тот подошел с низкими поклонами.

— Через неделю чтоб твоя дочка была повенчана с ним вот. Да не думай, что Двудесятины в опале — один этот побольше стоит, чем пяток таких, как ты, которые тем только и ведомы стали, что легко от царя Феодора отпали. Могу ли я на таких надеяться? А на него положился бы без опаски…

И Лжецарь отошел. Чванный стоял некоторое время с раскрытым от изумления ртом. Немало были изумлены и другие бояре — такая долгая беседа царя с лицом не чиновным да еще на улице казалась им как будто несколько даже непристойной, унизительной для царского величия.

Через неделю отпраздновали свадьбу.

— Ну, Пелагеюшка, — говорил Константин, обнимая после венца молодую жену, — с боя я тебя взял.

Мы опять в Литве, в поместье Влашемских.

Пани Юзефа сидит за работой. Лицо ее, по обыкновению, строго и холодно.

Пан Самуил медленно бродит по комнате.

Вошел отец Пий. На лице его непривычное волнение.

— Дочь моя и сын мой! Я должен сообщить вам очень неприятное известие…

Пани Юзефа вопросительно смотрит на него. Лицо пана Самуила принимает испуганное выражение.

— Ваша дочь Анджелика… Вы знаете, она находилась тут неподалеку в монастыре, у благочестивых сестер…

— Я ничего не знал! Я бы уже давно съездил к ней… — вскричал пан Самуил.

Пани Юзефа сделала нетерпеливый жест.

— Она, ваша дочь, похищена! — взволнованно промолвил патер.

— Как?!

— Может ли быть?!

— Когда она гуляла в монастырской роще с молодой послушницей, напали неизвестные люди, схватили ее и увезли. Послушница от испуга едва имела сил добежать до обители.

Пораженные Влашемские не могли говорить.

Вбежал запыхавшийся холоп.

— Пани Анджелика с мужем приехали! — крикнул он.

Отец Пий разинул рот от изумления, пани Юзефа выронила работу, а пан Самуил вскрикнул.

Через минуту вбежала в комнату, плача и смеясь, Анджелика и бросилась к отцу. Следом за нею вошел Максим Сергеевич.

При виде его отец Пий подобрал полы своей сутаны и бегом пустился к своей каморке.

— Воскрес! Воскрес! — в ужасе бормотал он.

— Ты обвенчана с ним… с еретиком? — спросила Юзефа.

— Да, матушка, прости нас!

Пани Юзефа поднялась со скамьи и выпрямилась во весь рост.

— Я тебя прокли…

Пан Самуил не дал ей договорить.