Окликнул уходившего корчмаря:

— Коня в тепло поставь да не забудь овса засыпать.

И стал дожидаться еды.

Гремя поленьями, у очага завозилась толстая девка, зажгла огонь. Григорий скинул кунтуш, повесил на колок, присел у стола. Засмотрелся, как пламя лижет березовые поленья. Задумался… Полгода миновало, как князь Голицын раскрылся перед ним. И с того часа круто изменилась вся жизнь инока Григория.

Отрепьев знал, Годунов добром не вернет ему престол. Впереди нелегкие испытания, но он готов к ним…

Снова появился корчмарь, нашумел на девку:

— Ай-яй! Что ты, Фира, за дура? Ты хочешь воз дров выпалить! Не видишь, достопочтенному пану жарко!

Повернулся к Отрепьеву. Тот сказал:

— А что, хозяин, есть ли у тебя какая еда? У меня злотые найдутся, — и потряс кошелем.

Корчмарь оживился.

— О, достопочтенный пан богат. Пан не истинный шляхтич.

Отрепьев рассмеялся:

— Тебе откуда вестимо, что я не шляхтич?

— Ай-яй! — Глазки у корчмаря блеснули лукаво. — Але достопочтенный пан не ведает, какой есть шляхтич? Коли б он был шляхтичем, то не сидел бы смирно за столом. Истинный шляхтич кричал бы на всю корчму, и моя морда испробовала его кулака.

— Эвона! — снова рассмеялся Григорий. — Не больно ты, хозяин, честишь шляхтичей. А все же неси-ка мне еды. Найдется ли она у тебя?

— Как не быть, достопочтенный пан. Фира, слыхала, чего пожелал пан? — И прищурил один глаз. — Пан спешит к князю Адаму?

Отрепьев удивился, корчмарь все знает. Откуда? А тот довольно потер ладошки:

— Так тут одна дорога — к Вишневецким. Пан Адам из всей шляхты шляхтич. А такой вельможный пан не будет же ехать к захудалому шляхтичу?

Усмехнулся Григорий, догадлив корчмарь.

Девка внесла синего от худобы петуха на вертеле, пристроила над очагом, раздула огонь.

— Слушай, хозяин. — Отрепьев указал на вертел, — не сыщешь ли петуха помоложе и пожирней?

— Ай-яй! — обиженно запричитал корчмарь. — И что говорит достопочтенный пан! Таки это не петух, а кура. Она молодая и жирная, как сама Фира. Ай-яй, пан обижает седые пейсы Янкеля.

— Пусть будет по-твоему, — безнадежно махнул рукой Григорий, — жарь свою куру, да проворней, и тащи кринку молока с хлебом.

Ночевали в глухой лесной деревушке. Сколько их осталось позади, когда из Москвы выехали, князь Голицын со счета сбился.

Голицыну крайнюю избу освободили, полати свежесвязанной метелкой смели, чистое рядно постелили. Влез князь, ноги вытянул. Видать, от долгого сидения в колымаге заболела спина.

На полатях жестко. Не то что дома, на пуховиках, ляжешь, утонешь.

Шебаршат тараканы, скребется под печью мышь. Поворочался Голицын с боку на бок, смежил глаза. И какая нужда погнала в этакую даль, да еще к опальному князю? Может, надо было жить себе тихо в своей вотчине да не встревать в эти распри? Так нет! Голицын понимал, дотянулся Годунов до Бельского с Романовыми и Черкасскими, доберется и до них, братьев Голицыных. Так не лучше ли свалить Бориса?

И к Романову князь Василий неспроста едет. Не уразумел он, что замыслил Федор Никитич. Неужели согласен иметь царем вместо Годунова беглого монаха Отрепьева? Человека не боярского рода, а из служилого дворянства?

В полночь прокричали первые петухи. Пробудился Голицын, невмоготу, тело огнем жжет. Доняли клопы-кровопийцы.

Спустился с полатей, шубу накинул, во двор вышел. Небо звездное, чистое. Присел на пенек, положил руки на колени, зевнул. Неподалеку кто-то закашлял, прошамкал:

— Никак, княже, и тобе не спится?

— Избу нечисто держите, — недовольно проворчал Голицын — Клопы заели.

— И, княже, — снова раздался голос старика. — Им, клопищам, все одно чья кровь: хочь смердова, хочь княжья.

— Сколь тебе, дед, лет? — спросил Голицын.

— Я и сам позабыл свои годки. Одно и упомню, когда мальцом на пашню ходил, на Москве княжил государь Василий.

— Это что же, отец Грозного?

— Да уж верно так. А самого Ивана Васильевича Грозного тогда и в помине не значилось.

— Древний ты, дед.

— На то воля Господня, живым в землю не заляжу.

— Скажи, дед, худо жить при царе Борисе? — спросил, меняя разговор, князь Голицын.

Старик долго не отвечал, кашлял. Голицыну ждать надоело. Но вот дед зашамкал:

— Нам, смердам, все едино. — И засмеялся тихо — Аль при ином государе вы, боляре, с нас мене дерете?

Голицын насупился:

— Надоел ты мне, пустомеля.

— Оно и так, — согласился старик, — Ужо и впрямь неразумен я. Не осерчай, старому что малому. А ты спи, болярин.

— Иди, иди, ино покличу холопов да проучу за глупость твою…

К середине лета добрался князь Голицын до Антониево-Сийского монастыря. Монахи обоз с подарками встретили, разгрузили. Игумен долго потчевал князя Василия в своей келье. По случаю приезда дорогого гостя из монастырского подвала достали многолетнего хранения хмельного меда, выпили.

День постный, закусывали икрой щучьей да карасями жареными. Голицыну не терпелось от игумена избавиться. Ему с Романовым поскорей бы встретиться! Наконец улучил время, попросился:

— Дозволь, отче Иона, обитель твою поглядеть да заодно Романова Федора увидеть. Сказывали мне, у тебя он.

— Здесь инок Филарет, и келья его по соседству. А монастырем один любоваться будешь аль со мной?

В маленьких, глубоко запавших глазках игумена промелькнула хитринка.

— Уж дозволь одному, не стану тебе, отче Иона, в обузу…

Романова Голицын увидел, когда тот выходил из трапезной. Худой, в грубой власянице, он шел, опираясь на посох, высоко подняв голову. Узнал Голицына, остановился, простер руки, воскликнул радостно:

— Князь Василий! Ужели очи мои не обманываются?

Голицын смахнул непрошеную слезу, отвесил глубокий поклон.

— Страдалец, боярин Федор Никитич!

Облобызались троекратно.

— Не боярин Федор Никитич перед тобой, князь Василий, а инок Филарет, — отшутился горько Романов.

Взяв Голицына под руку, повел по двору.

— Дивишься небось, куда былая романовская гордость подевалась, князь Василий? Так ты о том у Бориски спроси. Вишь, что со мной подеялось… А боле всего не за себя страдаю, о братьях, о жене, о детях печалюсь… Михайло-то еще совсем малолеток. — И перевел разговор: — Обскажи, князь Василий, как добирался в этакую даль? Не опасаешься ли годуновского гнева?

— А я, Федор Никитич, слух пустил, на богомолье-де еду.

— Поведай, князь Василий, как поживает рожденный нами царевич Димитрий? — Романов остановился.

Голицын осмотрелся, сказал:

— Все сделал, как князь Черкасский отписал мне. Инок Григорий уверовал, что он истинный царевич. Ныне в землях иных, у канцлера Сапеги… Москва поговаривает, царевич, мол, жив, и от тех слухов Годунова корежит. Шуйского призывал, выспрашивал.

— Я Василию Шуйскому мало веры даю, хитер он и на коварство горазд, — сказал Романов.

— Оно так, — согласился Голицын, — вилять он умелец, но нынче ему не резон. Поднимает его Борис и помыкает. Зол Шуйский на Годунова.

— Кабы ему с наше, втройне злобствовал бы, — снова вставил Романов. — Отмщенья желаю. — И насупился. — Отчего Годуновы в довольстве живут, а мы на страданья обречены? Аль род наш пониже, либо Годуновы превыше нашего? Ин нет, хитростью, лисьей повадкой превзошли нас, оттого и царствуют. — Лицо его злобно исказилось. — Ну да и мы не лыком шиты. Наскребли из своего скудного умишка кое-чего на Борискину голову. И на злоумышления его по-своему ответствуем!

— Опасаюсь я, Федор Никитич, не взрастим ли мы себе угрозу? Не посадим ли на царство худородного? — спросил Голицын и заглянул в глаза Романову. — Я о том частенько подумываю. Оттого и к тебе, в этаку даль добирался. Хочу от тебя ответ услышать, в мудрость твою уверовать.

Романов ответил не сразу.

— Не бойся, князь Василий, нам Отрепьев до поры надобен. Покуда Бориску свалим. А что до придуманного нами Димитрия, так мы, князья и бояре, его породили, мы и развенчаем. Аль у нас на то силы не хватит? Князь Шуйский да и мы все, коли потребность появится, всенародно подтвердим, что не царь он, а самозванец. Дворню, холопов научим, какие речи говаривать.