— Умен ты, боярин Федор Никитич, — восхищенно произнес Голицын. — Тебе бы — не Годунову на царстве сидеть.

— Кому после Бориски государем быть, время рассудит.

Из Гощи до владений князя Адама Вишневецкого путь не короткий, и не одна дума успела перебывать в голове Григория. Петляет дорога по-над рекой Саном, вьются мысли… Приезжал в Гощу князь Адам, встречался с Отрепьевым. Разговор у них шел о науках, потом перекинулся на московские дела. Григорий понимает, шляхта присматривается к нему, она рассчитывает на крупную поживу. Речь Посполитая жадна, испокон веков зарится на русские земли. Что же, он, будущий государь, на посулы не поскупится, оказали бы поддержку. Григорий, однако, убежден, в борьбе с Годуновым главной силой будет не войско польское, а русские полки. Когда московские воеводы поверят в царевича Димитрия и перейдут на его сторону, только тогда откроется дорога на Москву, и в таком разе с польско-литовской шляхтой по-иному говорить можно будет… Отрепьев прошептал:

— Землю русскую посулю, но не отдам…

И еще одна забота не покидала его. Вот уже полгода минуло, как живет он в чужих краях, а от князя Голицына никаких вестей. Это его тревожит. А что, коли вообще не подаст? Григорий знал, что тогда начнет он сам. Сколько соберет войска, с ним и перейдет границу. А там будь что будет…

И еще одна встреча запомнилась Отрепьеву. Приезжал к нему папский легат Игнатий Рангони. С виду прост епископ, а на поверку хитер. Вел речь о церковных догматах и исподволь выпытывал у Григория, кто он да что. Все внушал, церковь-де римская не оставляет своих пастырей в час трудный.

Догадался Григорий, что папский легат склоняет его к латинской вере, а за это обещает папскую поддержку.

Своим ответом Отрепьев дал понять, что он согласен принять латинскую веру, если ему помогут сесть на московский престол.

Борису недужилось, в голове кружение и звон в ушах, словно серебряные колокольца вытренькивают. Вторую неделю не поднимался он с ложа. Лекарь с ног сбился: и травами разными поил, и кровь пускал.

Наведывался к государю патриарх Иов. Входил, шаркая, садился в ногах у Годунова и, теребя на груди золотой крест, лекарю-иноземцу наказывал:

— За жизнь царскую в ответе!

Борис порывался заговорить с Иовом, но тот поднимал сухонькие ручки, шептал одно:

— Помолчи, сыне, успеется…

Борис смотрел на Иова и думал: «Не ошибся, сажая его на патриаршество…»

Многие часы проводил в опочивальне царевич Федор. Сказал, что закончил рисовать карту Московии. Борис до болезни видел ее. На пергаменте земля Русская и иные прилегающие к ней страны вычерчены. Радовался Годунов, глядя на сына…

В один из дней допустили к царю боярина Петра Басманова. Высокий, плечистый, он занял собой половину опочивальни. У Басманова борода черная, глаза цыгановатые. Не говорит, рокочет.

Борис Басмановым залюбовался. Молод и пригож, а в ратном деле искусен, как никто. Поманил пальцем:

— Подь ближе, Петр Федорович.

Басманов приблизился, поцеловал у Годунова руку, спросил участливо:

— Чать, полегчало, государь?

— Будто бы. — И вздохнул — Что слыхать на Москве, боярин?

— Люд языкаст, всяко бают.

— А все ж?

— О хлебе боле да о нужде. Сказывают, ты, государь, велишь монастырские житницы открыть народу.

— Пустое плетут. Как могу я на Богово посягнуть? — И, немного повременив, спросил: — Какие речи о самозванце слыхивал, боярин Петр?

Басманов замялся.

— Говори, Петр Федорович, не таи, — нахмурился Годунов. — Знаю, ведутся сказки о царевиче Димитрии.

— Я, государь, не утаиваю, но к чему тебе досужие вымыслы?

— Чего уж там! Коль такое народилось, куда деваться.

— Поговаривают, самозванец у ляхов приют сыскал, а так ли, нет — кто знает.

Годунов повел головой. Басманов поспешил успокоить его:

— И, государь, тебе ли печаль. Монах-расстрига Гришка Отрепьев царевичем себя возомнил, а ты кручинишься. Полно! Учиним сторожу крепку на границе, перекроем путь всяким шатунам. Ныне больно много сброда собралось в порубежных окраинных землях, разбои чинят. Пора настает унять их.

— Слова твои разумные, боярин Петр. Люблю тебя за ум светлый и преданность. Знаю, нет в тебе коварства, как у иных.

Разговор прервал Семен Годунов. Вошел, стукнув дверью, произнес шумно:

— Лекарь сказывал, на поправку повернуло. — И на лице радость.

Борис поморщился:

— Надолго ли, сам не верю.

Лежал, уставившись в потолок, потом перевел взгляд на дядьку, проговорил:

— Семен Никитич, наряди крепкий караул и с ним верного дьяка. Надобно царицу Марию из монастыря в Москву доставить. И это пусть тайно будет. Вели дьяку язык за зубами держать.

Басманов не стал мешать их беседе, неслышно удалился.

Рать Хлопка идет к Москве. «Подтверди принародно, царица Мария!» Варлаам спешит покинуть Москву. Марина Мнишек. «Обижаешь, боярин Семен Никитич…» Царь Димитрий, сын Ивана. За помощь королю надо платить. «Пани Марина Мнишек въедет в Москву царицей!»

К утру плотный молочный туман не рассеялся, а еще больше загустел. Трава от росы гнулась, от нее тянуло холодом и сыростью. Поджав ноги, Артамошка Акинфиев сидел у костра, ворошил угли палкой. Искры гасли на взлете.

Костры горели по всей луговине, но туман скрывал их. Даже стреноженные кони, что паслись в двух шагах от Артамона, и те словно растворялись в тумане.

«Затянуло, — подумал Артамошка, — теперь к полудню не разъяснится».

Пешая и конная холопская рать Косолапа, вооруженная дубинами и топорами, вилами и самодельными копьями, обрастая все новыми и новыми толпами голодного люда, двигалась от самого Севска. Притомился народ, озлобился. Страшен был во гневе мужик, жег, разорял боярские усадьбы, разбивал по пути монастырские хлебные житницы…

Подступили к Туле и отошли. Крепостные стены высокие, стрельцов и огненного боя вдосталь. Поворотил атаман Косолап войско на Можайск.

Хлопко лежал на войлочном потнике рядом с Артамошкой. Закинув руки под голову, думал: «Можайск не Тула, не устоит».

Беглые холопы рассказывали, в Можайске воеводой князь Туренин. «Эко куда вознесся!» — подумал Косолап и усмехнулся. Похвалялся воевода перевешать всех мужиков на осинах, а первым — Хлопка. Видать, не может забыть, как под Москвой от ватаги Косолапа едва спасся.

Той ночью откуда было Хлопке знать, что нападет он на поезд своего бывшего боярина. Выяснилось наутро. Долго сокрушался Косолап, что не поймал князя Дмитрия Васильевича, голову ему не срубил.

У Артамошки мысли те же. Тогда ватага Косолапа ушла от Москвы. Под Кромами столкнулись со стрельцами. В бою побили ватажников, немногие уцелели от стрелецких пищалей и бердышей. Но вскорости снова обросла ватага Хлопка людом. Нынче тьму мужиков ведет Косолап…

Ржут кони, шумит луговина людскими голосами. Поднял голову Косолап, прислушался.

— Чуешь, Артамон, ровно река в половодье гудит. Вот она, сила! Бегают от нас бояре, что мыши от кота. А с чего начиналось, помнишь? То еще будет! Гуляй, мужики, не хочу. Это тебе, Артамошка, я сказываю, атаман Косолап.

Артамон, не отрывая глаз от огня, проговорил:

— Чует мое сердце, можайский воевода, как и тульский, не выйдет за ворота. Натопчемся мы под стенами вдосталь, едрен-корень.

— Э, нет, — повел Косолап пальцем, — ты, Артамон, князя Дмитрия Васильевича не знаешь, а я ему не один год служил. Князь напролом полезет.

— А ежели не выйдет, будем ли приступом город брать аль нет?

Косолап поднялся, накинул на плечи кафтан, опоясался саблей и, пригладив пятерней взлохмаченные волосы, проговорил уверенно:

— Эвон сколь люда, о чем речь…

Тем часом, когда рать Хлопка передыхала, путь на Можайск заступил ей стрелецкий приказ. Воевода князь Туренин выдвинул наперед пищальников с огненным боем, за ними стрельцы с бердышами, в длиннополых кафтанах и лихо заломленных шапках.