— Так, так, — согласился Сигизмунд. — Вчера епископ Рангони вернулся из Самбора и собирается в Рим. Что скажет папа Климент?

— Папа надеется обратить московитов в латинскую веру, — промолвил князь Адам.

— Разве мне и иным это не ведомо? — произнес Сигизмунд. — Не для того ли епископ и самозваного царевича склонял к нашей вере? Я о другом мыслю. Не станет ли папа понуждать нас слать войско в Московию, самозванцу в помощь?

— Укажи, король, и мы обнажим наши сабли, — гаркнул князь Адам.

Сигизмунд поднял брови.

— Князь, верно, забыл, что Мнишек с панами вернулся из Московии. Шляхтичи недовольны самозванцем, и на сейме они будут орать против ополчения, даже если я, король, хочу того и папа римский.

— Истинно так, — согласился с ним Сапега, — самовольность нашей шляхты известна. Но коли ясновельможный король и без сейма пошлет полки на московский рубеж, у царя Бориса поубавится гордыни, когда с Речью Посполитой говорить придется!

— Вельможный пан Лев дело сказывает, — поддакнул Вишневецкий. — При том и царевичу Димитрию помощь. Воеводы царя Бориса воевать с ним будут, оглядываясь на Речь Посполитую.

Канцлер вставил:

— Не для царевича Димитрия стараемся, ясновельможный король, а отчизны ради.

Сигизмунд насупился. Думал долго, наконец промолвил:

— Гетмана Жолкевского пошлем на рубеж.

Епископ Рангони подъехал к Риму с севера, город лежал на холмах. Над каменными домами богачей, дворцами вельмож и лачугами бедноты, над Колизеем — древним цирком, где на потеху публике в древности смертельно бились гладиаторы, над развалинами крепостных стен высился купол Святого Петра.

Не выходя из кареты, епископ пристально разглядывал город, потом, натянув на лоб капюшон сутаны, проговорил сам себе:

— Кто позволил тебе, Игнатий, предаваться праздному созерцанию?

Запряженные цугом коли потащили карету к городским воротам. Вот и постоялый двор на отшибе. Вдоль дороги вьется по деревьям виноградная лоза. За воротами потянулись темные улочки, грязные, зловонные. На площадях, где мраморные плиты и фонтаны, бродили козы. Кони осторожно ступали по разбитой мостовой. Иногда улицы были настолько узкие, что встречные кареты не могли разъехаться, а прохожие едва не терлись плечами друг о друга.

В долгом пути Рангони устал, и тело просило отдыха. Ему не терпелось добраться до гостиницы.

На рыночной площади, где крикливые торговки продавали все, начиная от овощей и мяса до бархата и парчи, меж рядами ходили важные синьоры и монахи, сновали бродяги и вольные девицы, менялы и ростовщики звенели серебром.

Епископ Рангони любил Рим, но папа Климент доверил ему быть своим нунцием при короле Сигизмунде, и он этим гордился. С появлением царевича Димитрия дел у епископа прибавилось.

В монастырской гостинице полумрак и прохлада. Монах-служитель налил в медный тазик родниковой воды и, когда епископ умылся, подал чистое полотенце. Не дожидаясь сумерек, Рангони улегся на жесткое ложе и, сморенный, мгновенно уснул.

Пробудился он рано, когда покинул гостиницу, город уже ожил. Часто встречались монахи всех возрастов. Их было тем больше, чем ближе подходил епископ к Ватикану. Папское государство Ватикан отгораживала от города стена. Перед собором Святого Петра площадь.

У дворца папы стража из швейцарских солдат. Камергер ватиканского двора, худой высокий епископ, передал Рангони, что папа Климент примет его после завтрака. Рангони покинул дворец и отправился в собор Святого Петра. Маленькие быстрые глазки епископа Рангони умильно взирали на роспись и отделку стен и колонн. Он знал, сокровища Ватикана неисчислимы, а фрескам, написанным Микеланджело, нет цены…

К Рангони подошел папский секретарь. В поклоне, блеснув бритым затылком, сказал:

— Его преосвященство ждет епископа Игнатия.

Когда Рангони вступил в ватиканский дворец, папа Климент восседал на малом троне в окружении придворных. Рангони приблизился, опустился на колени, поцеловал его сухую, морщинистую руку.

Маленького, высохшего старца, одетого в белое полотняное одеяние, отороченное горностаем, боялся весь католический мир. «Папа — наместник Бога на земле», — возвещали с кафедр соборов святые отцы церкви.

— Мы ждем, нунций Игнатий, твоего пояснения.

У папы голос сильный и властный.

— Ваше святейшество, напутствуемый вашим словом, я немало потрудился, чтобы приобщить русского царевича Димитрия к латинской церкви.

— Мы недовольны тобой, нунций! — Папа вскинул правую руку. — Царевич Димитрий не воск в твоих руках, а живая плоть, в душе которой сидит греческая вера!

Рангони стало страшно. Сурово говорил папа. Стоило повести ему бровью, и Игнатий мигом лишится сана и очутится в глухом подземелье, откуда нет возврата. Румяные щеки епископа побелели.

— Святой отец! — заспешил Рангони. — Не одну бессонную ночь провел я с царевичем, и многому внял он.

— Умолкни! Ты не завершил начатое. Мы надеялись, что ты приобщишь его к нашей вере, а через царевича заблудшая паства на Руси обретет свое лоно в нашей церкви. Но ты уступил царевича Димитрия греческим попам. Посеяв в его душе семена, ты не взрастил их. Кто должен был поливать всходы, пока они не окрепнут? Ты, епископ Рангони, наш нунций и наше око!

Одобрительно закивали головами кардиналы. Их красные мантии чудились Игнатию разлившейся кровью. Боже, и откуда, зачем объявился этот русский царевич? Если бы не он, жил бы себе Рангони в Кракове в великом почете, ибо король не мог забыть ни на минуту, что епископ поставлен самим папой.

— Нунций Рангони! — высоким, звенящим голосом продолжал Климент. — Ты отправишься к королю Сигизмунду с нашим повелением не оставлять русского царевича без поддержки, и не только дукатами и злотыми, но и воинами, каких у польского короля в предостатке. Царевич Димитрий должен вернуться на родительский стол. Мы хотим видеть его царем!

Царево войско, вдвойне превосходившее самозванца, отходило. Шуйский с Мстиславским не осмеливались дать боя. Валуйки и Воронеж, Царев-Борисов и Елец, Ливны и другие города сдавались самозванцу. Люд присягал Отрепьеву. Целовали крест на верность самозванцу бояре и дворяне, не успевшие сбежать в Москву.

Передовые полки вел донской атаман Межаков, за ним двигался Отрепьев с запорожцами и шляхтой, а третьими шли казаки Корелы, бояре со своими дружинами, холопы. Тут же Артамошка Акинфиев с ватажниками.

Весельчаки комарицкие мужики, завидев толстого гетмана Дворжицкого, потешались, зубоскалили:

— И что за бочку возят шляхтичи?

— А усы, сивые и длинные, как поводья!

— Что усы, вы на нос гляньте! Ха-ха!

Гетман по-русски не понимал, но догадывался: смеются над ним мужики. Грозил кулаком, ругался:

— Холопы! Песья кровь!

Село при дороге либо деревня, всюду шляхта крестьян грабила. Комарицкие мужики возмущались: «Ляхи к царевичу пристали, чтобы русским добром поживиться!»

Как-то вступили ватажники в большое село. Не успели разойтись, как услышали, в ближней избе баба голосит. Видят комарицкие мужики, два шляхтича волокут ее из избы, а третий, пузатый, в дверях едва не застрял.

Узнал Артамошка в нем пана Дворжицкого, кинулся к шляхтичам. Одного оттолкнул от бабы, а гетмана пнул ногой в живот, тот и сел на зад. Проворные шляхтичи мигом в седлах очутились, а пан Дворжицкий, покуда на коня взгромоздился, изрядно изведал мужицких кулаков.

Посмеялись комаринцы над незадачливым гетманом: «Пан Дворжицкий спешил, но зад кобылы с мордой не спутал!»

Расположились ватажники в селе, костры развели, кашу гречневую варят. Приехал казачий сотник, велел Акинфиеву к царевичу явиться.

Пока Артамошка на другой конец села шел, все гадал, для чего зван? Отрепьеву под дворец отвели избу-пятистенку. Ивовым веничком тараканов повымели, разогнали, у сеней караульных казаков выставили. Оружно во дворец не сметь объявляться. Отстегнул Артамон саблю, порог избы переступил. Видит, в передней горнице царевич на лавке восседает, а с ним рядышком стоят полковники казачьи, паны. Тут же князь Татев, Масальский и дворянин Хрущов. Едва Акинфиев в избу вступил, гетман Дворжицкий на него накинулся с бранью: