— Он, собачий сын!..

Паны угрожающе зашумели. Нахмурился Отрепьев.

— Как смел ты, холоп, поднять руку на вельможного пана?

Обидно сделалось Артамону, и гордость в нем взыграла. Глянул он в глаза самозванца:

— Не холоп я, а атаман комарицких ватажников и в войске твоем состою, царевич Димитрий. А гетман со своими шляхтичами крестьянам обиды чинят. За дело побили комарицкие гетмана Дворжицкого.

Отрепьев встал. Палец в перстнях уперся в Артамона:

— За дерзость и своевольство палок ему, дабы иным холопам неповадно было!

Свалили Акинфиева дюжие паны, из избы выволокли и тут же, оголив спину, били, покуда не потерял сознание.

Очнулся Артамошка. Караульные казаки помогли подняться, рубаху натянули. Горит огнем тело. Сцепил зубы от боли.

Увидели ватажники, как царевич их атамана потчевал, призадумались: «Еще царем не стал, а что дале будет?..»

В тот же вечер Артамон Акинфиев вместе с комарицкими мужиками покинул самозванца.

У царевны Ксении мамушек и нянюшек хоть отбавляй, шагу без надзора не ступишь, все ахают да охают: «Ах, свет наш! Ох, красавица ненаглядная!»

Царевна из горенки в горенку — они следом, выскочит во дворик — они толпой.

Едва царевна Ксения очи продерет, мамушки и нянюшки, боярышни-подруженьки постель окружат, взахлеб новости выкладывают.

С подружками царевна любила в тайнике сиживать. Великим княгиням и государыням в Боярской думе либо каких торжествах, что устраивал государь, участвовать не дозволялось, но строители Гранатовой палаты придумали тайник, комнатку над сенями, что вели к резному белокаменному порталу — главному входу в Грановитую палату. Из тайника через зарешеченное оконце великие княгини и государыни подглядывали, что происходило в Грановитой палате.

Особо нравилось царевне Ксении смотреть, как батюшка иноземных послов принимал. Пышно!

Иноземцы — в камзолах куцых, цветастых: синих, зеленых; безбородые, не то что бояре: кафтан до пят, ворот высокий, бороды до пояса.

Сегодня царевна Ксения прибежала в тайник по особому случаю. Прильнула к оконцу, а позади боярышни-подружки хихикают, толкаются, сами норовят посмотреть, что там, в палате? Ксения их отталкивает. Уймитесь! В Грановитой палате бояре вокруг трона стоят, государь с ними беседует, но царевна одного только и видит, Петра Федоровича Басманова. Млеет Ксения, глядит на боярина, и радостно ей. Когда намедни шел Басманов в Грановитую палату, в узком переходе дворца столкнулся с царевной. Посторонился, пропуская. Не упомнит Ксения, как ноги пронесли ее мимо боярина Петра, только и учуяла, сказал он ласково: «Ровно солнышко засияло».

Ксения думала, что отец, наверное, догадывается о ее чувствах к Басманову, и ужель оттого он так благоволит к нему?

Увлеклась царевна, теснятся за спиной подружки и не заметили, как в тайник поднялась царица Марья. Всплеснула руками:

— Негодницы, охальницы!

И давай раздавать подзатыльники направо и налево.

С шумом и смехом убежали царевна Ксения и боярышни, а у царицы Марьи волнение: пора дочь замуж отдавать, не за кого…

О том разговор вела с Борисом до полуночи. Однако у Годунова один ответ: «Изведем самозванца, сыщем жениха для Ксении…»

В конце марта вскрылась речка Десна, понесла ледяную шугу к студен-окияну.

В Антониево-Сийском монастыре богомольцы иноку Филарету всякие были и небылицы плели. Имя царевича Димитрия поминали, ругали царя Бориса. Сказывали, в Москве на Красной площади собака человечьим голосом говорила, а какая-то беспутная женка в мужика обернулась. Содом и Гоморра!

Брел Артамошка Акинфиев в Москву, а инок Варлаам, остерегаясь государевых ярыжек, обогнул ее стороной. Пусто на почтовых ямах, неспокойно на трактах. Тащился монах, псалмы пел, христарадничал, и случилось такое, попал на ту самую дорогу, какой шел в Москву Артамошка.

Может, и разминулись бы они, не признав друг друга, тем паче ночью встретились, да Акинфиев полюбопытствовал, кто это так жалобно псалмы выводит? Песнопение слезливое, тоненькое.

Приблизился Артамон к костру, нищие у огня ютятся, меж ними монах тощий, лик знакомый. Признал Артамошка Варлаама. Ай да инок, ай да монах!

— Молви, беспутный, откель и куда ноги несут, едрен-корень?

— Птица в лето на север ладится, я к югу. А кой ветер тебя, перекати-поле, гонит?

— Мне часом попутный дует, и то глаза застит. В ненастье на Москве мыслю отсидеться. Трень-звон молотом по наковаленке. Уразумел?

И разошлись…

Смутно на Москве! Люди Отрепьева народ прелестными письмами смущают. Слух о самозванце множится. Смятение — превеликое.

— Царевич-то у Тулы-города замечен.

— Не-е-е, давно те места минул!

— Оскудела, извелась Русь за царем Борисом. Ох-хо!

На паперти Покровского храма стрельцы юродивого схватили, богохульствовал и поносил Годунова. Это Божий-то человек, блаженный, и на кого голос возвысил, на царя!

На Боярской думе никто слова не желал обронить, каждый опасался, вдруг государь вместо Шуйского и Мстиславского на воеводство упечет!

А Борис наседает, хочет слышать, кому дума приговорит место Шуйского и Мстиславского занять.

Мнутся бояре, друг на друга косятся. Царевич Федор не выдержал, голос подал:

— Я бы, батюшка государь, Басманову-боярину доверил. Боярин Петр Федорович и молод, и в ратном деле искусен. Аль кто запамятовал, как он Новгород-Северск держал?

Зашушукались бояре. Ну и царевич Федор Борисыч! Сказано, сам рода-племени неизвестного, да еще на этакое воеводство, куда, считай, почти все стрелецкое войско собрано, тянет послать неродовитого боярина. Как можно?

Царю Борису, однако, слова сына по душе. Но с заменой воевод покуда решил повременить. Лишь велел отъехать к войску князю Василию Голицыну. Нечего ему в Москве портки протирать.

В тот же день за обеденной трапезой Годунов сказал Басманову:

— Тебе, боярин Петр Федорович, верю. Ты измены на меня не затаишь.

У Басманова глаза преданные.

— От добра, государь, добра не ищут. Ты меня возвеличил, тебе и служить буду до скончания.

Борис уловил, как Ксения глянула на боярина, сказал:

— По всему видать, боярин Басманов, быть тебе в родстве с государем. Изничтожим вора, уймем смуту и женим тебя.

Басманов на царевну ласково посмотрел.

Семен Никитич Годунов, царские слова заслышав, метнул на боярина Петра суровый взгляд. А когда покидали Трапезную, словно невзначай, обронил:

— В великую честь входишь, боярин Басманов. Уж и не пойму, отчего к тебе щедр царь Борис? Аль вора боится? Будто и впрямь настоящий царевич Димитрий Москве грозит…

И понес к выходу седую голову на широких плечах.

Боярин Басманов от неожиданности остановился. Что и помыслить теперь, коли царский дядька и тот засомневался в самозванстве Отрепьева?

На московских заставах сторожа рьяные. Куда пришлый человек ни сунется, всюду допросы с пристрастием: откуда и зачем в Москву-город явился? Кого в чем заподозрят, в приказ волокут для дознания.

Артамон, к Москве подходя, в толпу нищих и калек затесался, с них, известное дело, спрос меньше. Поравнялись с заставой. Из будки сторож высунулся, глянул на толпу строго:

— А, Божьи угодники! — И сплюнул сквозь зубы. — Без вас, побирушек, Москва не Москва!

Но в город впустил.

Артамошка по Москве не бродил, сразу же в Кузнецкую слободу направился. По пути успел заметить, мертвые на улицах не валяются, как три года назад. Прошлое лето выдалось доброе, урожайное, и отступили голод и мор.

Вот и слобода. Тихо, безлюдно. Колодец с замшелым срубом и журавлем, на одном конце булыжник привязан, на другом шест с темной от влаги и времени бадейкой. От колодца рукой подать до кузницы Демида. Вон крыша дерном крыта. За кузницей изба, старый тополь…

Подошел Артамошка поближе. От тревожного предчувствия сжалось сердце. Наглухо закрыты двери кузницы, сразу видно, никто не открывал их. Бурьян-сухостой у самых дверей в рост человека вымахал.