И, смущенная, суетливо раскланиваясь, бормоча «большое спасибо» и крадучись, бочком, дескать, больше вам не заслоняю доску, засеменила Квасек Иоланта к последнему ряду (а прыщ торчит!). Трусит посередке, обозреваемая народом, и трусит, как бы говоря: ти-и-и-хо, ничего особенного, не берите себе в голову, это всего лишь я, Квасек Иоланта, иду на цыпочках, иду, как будто меня здесь и не было, как будто я не существую. Потому что я дочь стекольщика, никому ничего не загораживаю… И вообще меня не видно. И ничего я не напутала с трудными днями, потому что у меня вообще нет цикла, а если и есть, то он прозрачный. Все, исчезаю.

А ты, Марыся, даешь это… ну, своему ребенку? Спрашиваю я ее с опаской, шепотом. Уже час мы слушаем лекцию какой-то «биологички» о чудодейственном полезном составе этого джема, экстракта из ста трав. А она, чуть ли не плача от нахлынувших чувств: как бы я могла ему не дать, коль скоро я знаю об этом все? Кем бы я была, если бы не дала? Это же последний крик науки, я бы даже сказала восклицание! Последнее восклицание медицины китайской, европейской, гомеопатии, органической химии, ортодонтии, хиромантии и блаженства. Вот именно! Последний крик блаженства! Восклицание блаженства! Вот оно — тепло, тепло, которое ты почувствовал у входа! Роман — твой друг, а «спонсор» — это всего лишь такой официальный термин.

Господа! В газетах пишут, что в планету Земля летит комета. Против этой кометы может помочь только наше прекрасное средство «Анукка™»! Оно задержит комету в полете, а вас возвысит, в Риво увезет! Поаплодируем пани биологу» Пани биолог как типичная учительница, подтянутая, пятки вместе, носки врозь, форма одежды — жакет плюс пиджак в пастельных тонах. Что-то эти люди проглотили, аршин что ли какой или пилюли, что вдруг стали такими образцовыми, стройными, улыбчивыми, опрятными… А за окном пизда явожанская свистит. А за окном хуем холодным несет. Пронизывающим. И чем сильнее за окном роспиздень, тем образцовее они здесь. Встают утром, потому что у них в органайзере написано: time organising. Прыскают себе в рот мятной отдушкой. Чтобы нейтрализовать неприятный, антисанитарный запах. Ох, видать, у них к этой роспиздени иммунитет. Может, и впрямь от этого джема? Или от этих картинок на мелованной бумаге, от этих блокнотов, органайзеров в кожаной обложке? О ля-ля! Те же самые жесты счастливых своей жизнью людей, что мы видели в учебниках русского языка, а потом и английского…

Приветствую тебя, мир учебника! Потому что к доске снова выходит биологичка. А теперь пусть все мужчины в зале закроют себе уши. Уважаемые женщины, говорит она театральным шепотом, им хуже, потому что исследования психологов выявили, что мужчины живут меньше и чаще подвержены… А вы, мужчина в темно-синем свитерочке, почему ушки не заткнули? У вас нет пиписьки? Есть? Тогда живо ушки закрыть! Так вот, они…

Я встал и начал пробираться к выходу. Собравшиеся в зале родители смотрели на меня как на последнего старого хрена. Ну и ну… Вижу, еще кто-то пробирается к двери… Это оказалась старая преподавательница польского. Идет с сеткой, в которой библиотечная «Анна Каренина» и туалетная бумага. Догоняю ее во дворе, она стоит перед клубом и курит сигареты «Пяст»[40]. Польские, я бы даже сказал древнепольские! Дошло? Дошло! Это не районные конкурсы чтецов-декламаторов, не выставка работ детей-инвалидов, рисующих ртом. Это не доклад в библиотеке о Пилсудском в годовщину его смерти. Она курит нервно, но уже готова к возвращению в свой мир. Придет домой, почитает за чашечкой кофе, который она получила за участие в этом балагане, забудет об этом мимолетном соприкосновении с реальностью. Когда-то в Руде она у нас преподавала, и у меня остались хорошие воспоминания. А потому я останавливаюсь рядом с ней и приветствую ее.

А, добрый день, пан Хуберт, добрый день… Что это… Вы это, пан Хуберт, видели? Таблетки Мурти-Бинга проглотили! ОНИ уже здесь![41] Она поправила очки, занимавшие пол-лица; а лицо махонькое, сморщенное. Она похожа в них на муравья. Здравствуйте, пани Малгося… Время такое, пан Хуберт, время такое… Я подталкиваю ее, вечно зацикленную на прошлом, к воспоминаниям прежних времен. И рассказываю ей о Барбаре Радзивилл, о том, что пишу воспоминания. На времена жалуемся. Радзивилл, говорит она, о, да! А не состояла ли она в родстве с теми Радзивиллами, у которых поместье в Неборове, и потом моя мамочка, когда она за Паца выходила, то… Да! Да, да, да, это была Марыська Иохельсон, его дочка, да, да, да, в пятидесятом… пятьдесят какой? В пятьдесят восьмом, да, потому что я тогда уже в институте училась, так вот она донос написала. Написала, что там… У той Зоси… У той Зоси, муж которой был известным математиком и хотел нелегально границу перейти, это она донесла в Управление безопасности, и его посадили. Да. И тогда им пришлось эмигрировать в США, а здесь сноха осталась. Тут сноха осталась, а Радзивилл-младший теперь будет восстанавливать права на имение. Да, да. Та Барбара была замужем за Гаштолдом в первом браке, а Гаштолды потом в Литве во время восстания…

Да, да, пан Хуберт. Милош предал[42]. Но это не имеет никакого значения! Так она говорит. Закуривает дешевую славянскую сигарету. Да, пан Хуберт, да. В один прекрасный день дискуссии о превосходстве Херберта[43] над Милошем или же о моральном превосходстве Милоша над Хербертом (и кто из них предал?) сменились спорами о превосходстве химического шампуня Elsève фирмы L’Oréal над травяным шампунем, уж из головы успело вылететь, как он там назывался… Да бог с ним… Тот, про который по телевизору постоянно показывают. О, Ultra Doux. В его рекламе известная актриса выступает, а это нехорошо. Неправильно. Для этого не требуется сильного характера, пан Хуберт. Это всего лишь вопрос вкуса, который велит развернуться на сто восемьдесят градусов, плюнуть, отказаться от участия. Если бы нас лучше и красивее искушали… Но не с этими рылами, извините за слово, может, и грубое, зато точное. Что для этих молодых значат слова? Херберт — это ведь имя, а не фамилия. Милош — тоже имя… Кантор[44]? То же самое; когда появился первый кантор[45], я клюнула на обманку. Увидела вывеску и подумала, как хорошо, театр Кантора к нам в провинцию приехал, надо достать билеты. Но не те билеты теперь интересуют людей. Билеты Польского национального банка — вот какие билеты в этих обменниках-обманниках, такие теперь Канторы бал правят… А что теперь молодежь понимает под словом «галерея»[46]? Вы спросите кого-нибудь из молодых, которых я уже не учу, потому что стара… Спросите их, есть ли в той галерее Кантор? Он вам скажет, что нет. Что, дескать, есть такой магазин, есть сякой магазин, есть изготовление ключей. Молитесь, пан Хуберт, истово молитесь, я знаю, что вы человек набожный… Я вам дам кое-что. Она порылась в своих сетках, окунулась в них с головой, с копной рыжих крашеных волос. Куда я это подевала? А, вот. И торжественно вручает мне католический молитвенник. Молитвы и размышления на все дни недели и месяца. На 1900 год. Здесь есть молитва матери о дитяти заблудшем, хозяйки дома, молодой жены, есть молитва учительницы («Боже мой, по воле Твоей пала на меня доля сия…» — вздохнула старая учительница). Только женщин молитвы! Незамужней, довольной своею судьбою… Все написаны в женском роде, как будто только женщины… Э… Есть даже молитва за царя, но во время военного положения я взяла и вырвала ее. Вырвала, сначала замазала шариковой ручкой, а потом вырвала. Не надо, чтобы будущие поколения видели, что поляки под оккупантами поместили молитву за Николая II в издании Гебетнера и Вольфа[47]. В 1900 году. Надо же было так подлизаться к цензуре, чтобы она пропустила. Тогда ходили на манифестации, тогда это звучало иначе, чем теперь. Кстати, это самая короткая молитва, наверняка цензура не пропускала книгу без молитвы за царя, так что для отвода глаз дописали такую из трех фраз. Впрочем, потом Романовы расплатились за это, расплатились, Боже мой…