Федька — имелся в виду Федор Савельевич Хитрук.

Через много лет после Чернобыльской трагедии я вывез маму из Киева в Болшево, в Дом творчества, где месяц мы вдвоем отдыхали. В Болшево мне дозвонились из Москвы с телевидения и попросили взять интервью у Ивана Петровича Иванова-Вано. Я извинился перед мамой и покинул ее ненадолго. Меня привезли домой к Ивану Петровичу. Ему уже было за восемьдесят пять. Но держался он молодцом. Голова была светлая. Мы перед камерой поговорили о его творчестве, и съемочная группа стала собираться на выход. Иван Петрович, воровато оглянувшись на вышедшую в другую комнату жену, шепчет мне:

— Гаррик! Пусть кто-нибудь из группы сгоняет за бутылкой.

Я ему объясняю ситуацию, что в Болшево у меня брошенная мать. Иван Петрович неумолим:

— Гаррик! Я денег дам!

— Да дело не в деньгах! Там мама волнуется! Я бы с радостью!

— Ну и давай! С радостью! А? Когда еще свидимся?

И тут он был прав. Мы больше с ним не свиделись. Группа топталась в дверях, готовая сорваться «за бутылкой». Но я был неумолим:

— Поехали, ребята.

Мы вышли из подъезда. Я попросил, чтобы шли вдоль стены, так как окна квартиры Ивана Петровича выходили как раз на дорожку. Но вот когда мы решили, что незаметно ушли, раздался радостный крик Ивана Петровича:

— А я вижу! А я вижу! Гаррик! Смотри, от чего отказываешься!

Он наклонился, а потом поставил на подоконник трехлитровую банку с грибами.

— А?

Потом убрал банку, поставил другую банку с грибами. Убрал и ее. Поставил третью и гордостью сообщил:

— И это все — разные!!!

До сих пор простить себе не могу. Ну еще бы на часок задержался. Уж семь бед — один ответ! Доставил бы радость этому большому ребенку и большому художнику. Но вся беда в том, что в жизни черновиков не бывает, все пишется на чистовик. А жаль…

В 36 лет я впервые обрел свой дом. Позади остались койки в казармах, койка студенческого общежития, кровать в театральном общежитии. Наступило Лианозово. Мы втроем — я, жена и маленький сын — обустраивались на своих квадратных метрах. Это был кооператив, где соседями были или старики, от которых избавились молодые, или молодые, съехавшие от своих родителей. Двери вечером не запирались. Уложив детей спать, ходили в гости друг к другу. Иногда, сидя на кухне, я видел, как медленно поворачивалась ручка и появлялась сначала рука с бутылкой, а потом и ее счастливый обладатель. При этом жили мы трудно. Спасали оптимизм и молодость. Гулять с ребенком можно было на площади бетонной плиты у подъезда. Дальше была осенняя непролазная грязь. Телефона не было. Магазины были не близко.

Однажды по подъездам разнесся слух: «В Бибирево в универсам привезли кур». Я был брошен в атаку на кур. Когда я примчался в универсам, там уже стояла мрачная толпа. Ждали выезда больших клетей с импортными курами. По другую сторону прилавка стояли продавщицы, понимавшие, что от них зависит вся наша жизнь. И вот наступил долгожданный момент! Рабочие выкатили большие клети, где, запечатанные в целлофан, круглились импортные замороженные куры.

Продавщицы, не спеша, стали выбрасывать нам в нержавеющие поддоны вожделенный импорт. Я сейчас вспомнил, что именно так это и называлось: «Вы знаете, в соседнем магазине выбросили колбасу». Сейчас, к счастью, эта лексика забыта. А тогда бросали, как собакам. Куры, брошенные в поддон, скользили по нержавейке, и людям приходилось с вратарской изворотливостью бросаться и не пропустить. Мне было сказано: «Взять две». Одну я изловил, а вторая, неожиданно скользнув, вырвалась из рук и упала на кафель, где лежала грязь вперемешку со снегом. Я боялся потерять ее из виду. Она, подлая, замороженная, скользила под ногами. И вдруг я вижу, как какая-то женщина хватает с пола мою курицу… Кто-то тонким визгливым голосом закричал: «Это — моя курица!!!» Это кричал я. Женщина растерянно протянула мне курицу со словами:

— Я хотела Вам помочь.

В этот момент мне хотелось провалиться под землю. Мне никогда не было так стыдно. Власть хотела опустить меня до уровня скота. И я стал скотом. Страждущим по советской власти рекомендую эту главу прочесть еще раз.

Детских садов поблизости не было. Старушка-соседка Елена Филипповна согласилась присматривать за сыном. Удивляло только одно: с нами он был живой и непоседливый, а с няней ходил рядом, как приклеенный. Оказалось, что она его пугала волками и разбойниками.

Однажды я застал его за игрой в войну. Я попытался объяснить трехгодовалому Паше, что в войне нет ничего хорошего. Дети теряют родителей, сестры — братьев, братья — сестер. На что Паша, закатив мечтательно глаза, ответил:

— Я хочу, чтобы началась война, и чтобы я навсегда потерял няню Елену Филипповну.

Потом я узнал, что есть хороший садик на Нижней Масловке, ведомственный, для художников. И еще мне стало известно, что если ребенок там пробудет две недели, то никто уже не посмеет его оттуда выгнать. Я пришел к директрисе детского сада, представился художником. Документы у меня никто не спросил. Сказал, что лечу в Баку, чтобы писать портрет Гейдара Алиева, и прошу только на две недельки определить сына в садик. Сын был пристроен, а портрет у меня никто не спросил. Ни в саду, ни Алиев. Пишу об этом потому, что для меня это был нетипичный случай. Как говорится, не мое.

Однажды мне позвонил Аркадий Хайт, один из авторов «Ну, погоди!». Сказал, что у него ко мне дело. Приехал шумный, хохочущий, энергичный. В ту пору у меня уже была машина «Жигули». Аркаша взял быка за рога:

— Хочешь иметь непробиваемые корочки?

Я ответил:

— Конечно, хочу.

— Тогда мы пишем с тобой сценарий для ГАИ СССР, а ты снимаешь сериал. И все! Непробиваемые права у нас в кармане.

И мы пошли на встречу с главным чиновником ГАИ — генералом бронетанковых войск Лукьяновым. Генерал оказался высоким, красивым и умным. Принесли водку и закуску. Мы выпили с Лукьяновым, после чего он попросил принести ему молока и рассказал, чего он ждет от нас. Чтобы сделали смешной сериал про инспектора ГАИ, но так, чтобы в ГАИ потянулись умные, молодые и порядочные люди. Задача, на мой взгляд, была невыполнимая, но ради непробиваемых корочек мы взялись. Написали сценарий. Дали прочитать Лукьянову. Ему понравилось. Я запустился с фильмом. Но пока я снимал кино, Лукьянова сняли с поста. И принимал у меня картину не огромный Лукьянов, а маленький и плюгавый полковник Акопов. Человек без юмора.

В начале фильма мы видим двуспальную кровать, на которой спит инспектор. Ночь нарушают гудки грузовика. Инспектор выскакивает из-под одеяла, свистит в свой свисток, а из-под второго одеяла выскакивает мотоцикл, на котором милиционер сигает в окно за нарушителем. Акопов это перенести не мог.

— Почему все мужики спят с бабами, а ваш инспектор — с мотоциклом? Нет, подобные издевательства над милицией невозможны. Мы (это он про себя) кино не принимаем.

Плакали непробиваемые корочки. Больше никогда не пытался что-то делать в обход. Не мое.

Я еще застал атмосферу киностудии, когда каждый новый нарождающийся фильм был предметом радости и гордости всего многочисленного коллектива. Тогда на студии трудилось около 600 человек. Одна из самых крупных студий Европы. По коридорам студии ходили классики: И. Иванов-Вано, Ф. Хитрук, Л. Атаманов, Полковников, сестры Брумберг. Уровень мультипликации был очень высок. На студии работали такие ассы-мультипликаторы, что им по плечу были самые сложные актерские сцены.

Когда печаталась первая копия фильма, всех приглашали в Большой зал. Каждый из сидящих в зале считал фильм своим, потому что по технологии производства фильм проходил все стадии от мультипликата до фазовки-контуровки, заливки и протирки фаз. Поэтому каждый прикладывал к этому фильму свою руку. Но мозговым центром, конечно, была съемочная группа, где верховодил режиссер и его команда.