— В чем виноват этот малый?

— В неуважении, господин граф.

— Отлично, — говорит Игнатьев, прикуривая сигарету.

Появились еще двое казаков, неся причудливого вида скамью, напоминавшую коня на очень коротких ножках и с плоским верхом. При виде ее заключенный вскрикнул и попытался бежать, но его поймали, сорвали одежду и уложили на скамью лицом вниз, примотав ремнями локти, колени, пояс и голову. Так он и лежал, голый и неподвижный, вопя от ужаса.

Игнатьев кивнул одному из казаков, и тот передал ему странный черный моток, сделанный из чего-то очень сильно напоминавшего блестящую лакрицу. Граф взвесил его в руке, потом подошел ко мне и набросил моток мне на шею. Я вздрогнул от неожиданного прикосновения, и был удивлен тяжестью этой штуки. По знаку Игнатьева ухмыляющийся казак медленно стянул ее с моих плеч, и я, пока она, словно кошмарная черная змея, скользила по мне, догадался, что это огромный бич, футов двенадцати в длину, толщиной с мое предплечье у рукояти и сужающийся к концу до ширины шнурка от ботинок.

— Тебе приходилось слышать о нем, — негромко произнес Игнатьев. — Эта штука называется кнут. Пользоваться им запрещено. Смотри.

Казак встал напротив скамьи с завывающей жертвой, ухватил кнут обеими руками и перекинул его через плечо, так что дальний конец оказался далеко за спиной, в снегу. А потом ударил.

Видел я порки и, как правило, наблюдал за ними не без удовольствия, но это было нечто ужасное, невообразимое. Дьявольская штуковина прорезала воздух со звуком, напоминающим паровой свисток, и скоростью, почти неуловимой для глаза. Раздался резкий, как пистолетный выстрел, треск, сдавленный крик боли, и казак оттянул кнут назад для нового удара.

— Погоди, — говорит Игнатьев и поворачивается ко мне. — Подойди.

Меня толкнули к скамье, и я едва не задохнулся, так как кляп не давал выйти рвоте. Смотреть мне не хотелось, но они заставили. Ягодицы несчастного были рассечены, словно саблей, кровь лилась ручьем.

— Это удар с оттяжкой, — объявляет Игнатьев. — Продолжай.

Еще пять посвистов кнута, пять жутких щелчков, пять рассекающих ударов — и снег вокруг скамьи весь пропитался кровью. Самое ужасное, что жертва была еще в сознании, издавая ужасные животные звуки.

— А теперь, — продолжает Игнатьев, — полюбуемся на эффект удара плашмя.

Казак замахнулся в седьмой раз, но теперь он не хлестнул кнутом, а как бы позволил ему с хлопком опуститься поперек спины своего подопечного. Раздался неприятный звук, как будто кто-то шлепнул мокрой тряпкой по камню, но жертва даже не пикнула. Бедолагу отвязали, и когда его истекающее кровью тело подняли со скамьи, я заметил, как неестественно оно прогибается в середине.

— Убийственный удар, — заявляет граф. — Существуют разные мнения, сколько простых ударов может вынести человек, но удар плашмя всегда является смертельным. — Он повернулся ко мне, потом, спокойно покуривая, поглядел на залитую кровью скамью, словно размышляя о чем-то. Наконец Игнатьев бросил окурок в снег.

— Внесите его внутрь.

Меня, полубесчувственного после пережитого потрясения, опустили на стул, Игнатьев сел за стол и взмахом руки указал всем на выход. Прикурив новую сигарету, он негромко сказал:

— Это была демонстрация, устроенная в вашу честь. Теперь вы знаете, что вас ждет; помимо прочего, у меня появится возможность выяснить, сколько ударов с оттяжкой способен выдержать сильный здоровый мужчина, прежде чем умрет. Единственная ваша надежда избежать подобной участи состоит в согласии выполнять все мои указания, так как у меня есть для вас дело. В противном случае, вы немедленно подвергнетесь бичеванию кнутом.

С минуту он молча курил, ни на миг не сводя с меня глаз, я же глядел на него, как кролик на удава. Больше всего напугало меня даже не само зрелище бойни, а то, что Игнатьев обрек этого бедолагу на смерть исключительно ради того, чтобы произвести на меня впечатление. И я знал, что пойду на все, на все, что угодно, лишь бы избежать этого ужаса.

— Я и раньше подозревал, что вам известно о Номере Семь, — говорит наконец капитан. — Ничто иное не смогло бы подвигнуть вас на побег. На прошлой неделе проявились признаки того, что сведения о нашей экспедиции просочились к лорду Раглану, а следовательно, и к вашему правительству в Лондоне. Теперь эту догадку можно считать подтвердившейся, поскольку ваш компаньон, майор Ист, так и не был схвачен. Утечка эта прискорбна, но вовсе не фатальна. Она может даже сыграть нам на руку, убедив ваши власти, что в их распоряжении есть семь месяцев для подготовки к отражению удара. Это ошибка. Через четыре месяца, считая с сегодняшнего дня, наша армия силой в тридцать тысяч штыков, пройдет через Хайбер и, пополнившись афганскими союзниками, которые обещают выставить по меньшей мере половину от вышеназванного числа, устремится к Инду. Даже если всех до единого — что невозможно — британских солдат бросят на оборону границы, это не сможет нас сдержать. Существенной помощи за это время из Англии не поступит, а когда мы ухватим ваши войска за горло, в спину им нанесет удар восставшее население Индии. Наши агенты уже работают вовсю, подготавливая мятеж. Вас, должно быть, удивляет, каким образом время нашего выступления может быть приближено на три месяца. Все просто. Будет приведен в действие первоначальный план генерала Хрулева, предусматривающий атаку через область Сырдарьи на Афганистан и Индию. Наша армия уже изготовилась следовать этим маршрутом, когда план был отставлен в последний момент из-за мелких неприятностей с местными бандитами, а также благодаря тому, что южный путь, через Персию, обещал более легкое и спокойное продвижение. Так что внести поправку в план было делом одной минуты, раз армия уже сосредоточена для выдвижения по северному маршруту; организовать же транспортное сообщение через Каспий и Арал не потребует много времени. Это позволит нам реализовать наши намерения вдвое быстрее, чем если бы мы шли через Персию. А по ходу мы сможем упрочить наши позиции среди племен Сырдарьи и Амударьи.

Его слова не порождали во мне ни тени сомнения, да и патриотический вздор меня тоже не волновал. Забирайте Индию, Китай, да хоть весь распроклятый Восток — только меня не трогайте.

— Очень хорошо, что вы все это узнали, — заявил Игнатьев, — так как теперь вам легче будет понять, какую роль я отвожу для вас в предстоящих событиях. И для роли этой вы подходите просто идеально. Мне многое известно про вас, Флэшмен, столь многое, что вы, честное слово, будете изумлены моей осведомленностью. Собирать информацию — вот в чем наша политика, и я сомневаюсь, — продолжал этот самодовольный ублюдок, — что какая-нибудь другая страна Европы способна похвастать столь же объемистыми секретными досье, как у нас. Особое мое внимание привлекла ваша деятельность в Афганистане четырнадцать лет тому назад: работа с такими агентами, как Бернс ^[82]и Поттинджер, ^[83]миссии к гильзаям и другим племенам. Мне известно даже про подвиг, принесший вам экстравагантное прозвище Кровавое Копье, и про ваши взаимоотношения с Мухаммедом Акбар-Ханом, и про то, как вы в одиночку пережили катастрофу, постигшую британскою армию. ^[84]Ту самую катастрофу, в которой, смею вас уверить, наша разведывательная служба сыграла далеко не последнюю роль.

Как бы испуган и потрясен я ни был, часть моего разума работала, сделав определенные выводы. Господин Игнатьев мог быть дьявольски опасным и умным противником, но ему был не чужд, по крайней мере, один недостаток молодости: он был тщеславен, как наши итонские аристократы, и по этой причине впал в непростительный для дипломата грех — многословие.

— Из этого следует, — подытожил капитан, — что вы можете оказаться нам полезным в Афганистане. Было бы неплохо, когда наша армия войдет туда, иметь при себе английского офицера — небезызвестного в той стране, — который будет убеждать вождей племен, что закат британского могущества неизбежен, и в их собственных интересах лучше присоединиться к походу на Индию. Сильно убеждать их не придется, но все равно, ваше предательство произведет выгодное для нас впечатление.