Я знал, что вопреки внешнему безразличию, он наслаждается ситуацией — об этом говорила манера попыхивать сигаретой и блеск его пятнистых глаз.

— Не исключено, конечно, что вы предпочтете смерть — возможно, даже от кнута — предательству. Я в этом сомневаюсь, хотя материалы досье говорят обратное: что вы человек храбрый до безрассудства, доказавший свою доблесть и наделенный тонким умом. Мои собственные наблюдения противоречат этому портрету. Мне сдается, вы слеплены вовсе не из героического теста. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. По крайней мере, ваше поведение под Балаклавой, о коем мне сообщали непосредственные очевидцы, говорит в пользу досье. Но это не важно. Если по прибытии с нашей армией в Афганистан вы откажетесь заниматься тем, что католические священники называют словом «пропаганда», мы посмотрим, какие выгоды можно извлечь, показывая вас по пути следования голым в железной клетке. Наказание кнутом состоится по прибытии на индийскую землю.

Он все здорово изложил, этот хладнокровный московитский ублюдок, и был весьма доволен собой. Игнатьев покрутил меж пальцев новую сигарету, пытаясь сообразить, какую еще неприятную деталь забыл мне сообщить, но, не придя ни к чему, вызвал казаков из охраны.

— Этот человек, — говорит, — опасный преступник. Немедленно заковать ему руки и ноги, ключи выбросить. Завтра он поедет с нами в Ростов, и если, будучи на вашем попечении, он сбежит или умрет, — Игнатьев сделал паузу, потом продолжил, совершенно ровным тоном, будто отдавал самое обычное приказание, — вы будете забиты кнутом до смерти. И ваши семьи тоже. Уведите.

Вы не поверите, но когда меня сунули в мой подземный каземат, заковали руки и лодыжки в цепи и захлопнули дверь, я испытал чувство глубокого облегчения. Во-первых, я избавился от присутствия этого чокнутого злодея с глазным дефектом — немного вроде бы, но вряд ли вам захотелось бы оказаться с таким в одной комнате. Во-вторых, в течение по меньшей мере четырех месяцев я буду не только жив, но и здоров — а мне ли, старому солдату, не знать, сколько воды утечет за это время. В-третьих, я отправлялся вовсе не навстречу неизвестности: Афганистан, как таковой, место крайне неприятное, но для меня — как дом родной, и если однажды мне уже удалось сделать оттуда ноги, у меня будет неоспоримое преимущество по сравнению с русскими преследователями.

Это «если», конечно, было под большим вопросом, но, коли на то пошло, к северу от Хайбера случаются прелюбопытные вещи, и у меня вызывал серьезное сомнение тот факт, понимают ли Игнатьев и его собратья-головорезы, во что именно втягивают свою армию, придя в эту страну? Мы разок уже попробовали, и, хотя наша армия была на порядок боеспособнее русской, потерпели постыдный крах. Мне вспомнились мои старые друзья-соперники: гильзаи, белуджи, калаты, афридии — и гази, конечно, — и я подумал: «Отдают ли себе русаки отчет, на какого типа народ намерены они положиться в качестве союзников?»

Ясное дело, у них в Афганистане есть свои агенты, и должно быть представление о реальном положении дел. Но удалось ли им заблаговременно договориться о союзе, скажем, с шахом? Одно было совершенно ясно: афганцы ненавидят англичан и выступят в поход на Индию с такой же охотой, как оранжисты Двенадцатого. ^[85]При таком раскладе достопочтенная Ост-индская компания прикажет долго жить — даже косточек от нее не останется.

Размышляя над этим, я предположил, что наиболее чревата опасностями для русских сил местность на границе с Афганистаном, где обитают дикие племена. Во время своего пребывания в Кабуле я кое-что слышал о ней от Секундара Бернса: о независимых государствах в Бухаре и Самарканде, о районе Сырдарьи, куда русские уже попытались сунуть свой нос и где им хорошенько его расквасили. Свирепые ублюдки, эти северные племена, — таджики, узбеки и прочие остатки великих орд, и насколько я уловил из бесед с Пенчерьевским, они продолжают ожесточенно сопротивляться русскому вторжению. В свое время у нас там было несколько своих агентов, парней вроде Бернса и Стоддарта, ^[86]старавшихся подорвать влияние московитов, но после нашего ухода из Афганистана поле боя осталось за русскими, которым оставалось только проглотить эти племена да облизнуться. На это-то и намекал Игнатьев. И я не считал вероятным, что эти дикие кланы сумеют остановить тридцатитысячную армию с десятитысячным казачьим корпусом, артиллерийским парком и всем таким прочим.

Нет-нет, в целом, отбрасывая мелкие шероховатости, план русской экспедиции казался мне вполне надежным. Но непосредственно для меня это не имело значения. Мне оставалось дожидаться момента, когда мы придем в Афганистан и меня выведут на волю, чтобы развернуть, как это назвал Игнатьев, «пропаганду» в пользу русских. Тогда наступит время поискать глазами подходящие горы или леса, или нору в земле — любое местечко, где можно будет спрятаться от Игнатьева. О цене неудачной попытки к бегству даже думать не хотелось.

Зная меня, вы сочтете странным, как в такой ужасный момент, когда надо мной нависала тень жестокой смерти, я мог так хладнокровно рассуждать. Ну, это не потому, что я стал с возрастом храбрее, скорее наоборот, просто за прошедшее время хорошо усвоил истину: нет пользы в том, чтобы тратить время и силы, оплакивая свою злую судьбину, глупость и упущенные возможности. Не стану спорить, при мысли о том, как близок я был к победному финишу, мне хотелось рвать на голове волосы, но произошло то, что произошло. Каким бы ужасным ни являлось мое теперешнее положение, какие опасности и тяготы ни ждут меня впереди, переживаниями делу не поможешь. Не так-то просто это принять, когда увязнешь по уши, как я, но никогда не забывайте золотого правила: если игра складывается против вас — терпите и ждите шанса сжульничать.

Вот в таком состоянии философского смирения покинул я на следующий день форт Арабат, начав путешествие, подобного которому, полагаю, не совершал еще ни один англичанин. Вы можете проследить его по карте, все полторы тысячи миль, и палец ваш проследует по местам, которые и во сне не пригрезятся. От края цивилизации в дикую глушь, через моря и пустыни к горам, на которые не взбирался еще ни один человек, через города и народы, которым более уместно населять страницы «Тысячи и одной ночи», чем скромные «мемуары путешественника поневоле» (как поименовали бы их в ученых трудах), с которого всю дорогу не спускали глаз два здоровенных казака.

Первая часть пути была слишком знакомой: по Арабатской стрелке, через мост в Геническе, потом на восток, вдоль тоскливого зимнего побережья, в Таганрог, на грязных улицах которого снег уже начал таять, превращаясь в месиво, а местные жители похмелялись после большой зимней ярмарки в Ростове. По моим наблюдениям, русские почти постоянно выпивши, но если вам в ближайшие после ростовской ярмарки недели удастся найти на территории между Черным и Каспийским морями хоть одну трезвую душу, таковой окажется отшельник-баптист. Таганрог был переполнен возвратившимися гуляками. Ростов я не очень хорошо помню, как и реку Дон, но после них мы пересели на телеги, и, поскольку сам великий Игнатьев скакал во главе своего маленького кортежа из шести повозок, скорость развили приличную. Слишком приличную для Флэши, беспомощно болтавшегося на дне одной из телег. Оковы начали жутко досаждать мне, и каждый толчок отдавался мучительной болью в запястьях и лодыжках. Вам может показаться, что кандалы — не более чем простое неудобство, но когда при любом движении ты вынужден поднимать несколько фунтов железа, врезающегося в твою плоть и давящего на кости, и не можешь лечь, чтобы оно не вгрызалось в тебя, это становится настоящей пыткой. Я умолял снять оковы, хотя бы на пару часов, и в качестве ответа получил пинок в полузажившее ребро.

Казаки, как известно, никогда не моются — хотя каждый день тщательно чистят одежду щеткой, — и мне тоже не позволяли, так что за время, пока мы ехали по заснеженной степи на восток от Ростова, я весь оброс, засалился и чесался во всех местах, распространяя вокруг аромат чеснока, без которого у них не обходится ни одно блюдо, и молился только о том, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу от своих вонючих провожатых, так как они спали по бокам от меня, просунув нагайки в мои цепи. Да, это совсем не медовый месяц в Бадене, доложу я вам.