По этой бесконечной равнине, делающейся все более дикой по мере пути, мы проделали четыреста миль, что заняло у нас, как помнится, пять дней: телеги летели стрелой, лошади менялись на каждой почтовой станции. Единственное изменение к лучшему состояло в том, что постепенно становилось теплее; когда мы достигли больших солончаков Астрахани, снег исчез почти совершенно, и стало можно ехать без тулупа.

Город Астрахань сам по себе — жуткая дыра. Окружающая его местность плоская, как в Уоше, и им пришлось обвести город большой дамбой, чтобы Волга не смыла его в Каспийское море или еще куда-нибудь. Как и следовало ожидать, климат там нездоровый: холера так и витает в воздухе, и поэтому, прежде чем пересечь дамбу, Игнатьев приказал всем смочить лицо и руки уксусом, как будто от этого может быть какой-то прок. Но таким образом удалось хотя бы раз за дорогу умыться.

Должен признать, в Астрахани есть одна хорошая вещь — женщины. По мере продвижения к Каспию люди становятся более худыми, напоминая скорее азиатов, чем настоящих русских, и некоторые из этих смуглых девчонок, с их большими глазами, прямым носом и пухлыми губками произвели на меня впечатление, несмотря на то что я, пребывая в столь плачевном состоянии, сидел, стряхивая пыль с бороды. Но мне, естественно, до них было не добраться: Флэши и его неразлучных провожатых ждали кремль да парочка душных ночей в темнице, пока нас не погрузили на борт парохода, идущего через Каспий.

Море это не совсем настоящее, глубина его не превышает двадцати футов, а потому суда тут имеют небольшую осадку, и их болтает, как каноэ. Меня все время подташнивало. Казакам же, никогда не плававшим прежде, пришлось совсем плохо: они блевали и молились попеременно. Но меня, тем не менее, не оставляли ни на секунду, и я, с нарастающей тревогой, стал думать о том, что если эти два сторожевых пса так и продолжат пасти меня всю дорогу до Кабула, шансов сбежать будет немного. Игнатьева они боялись даже больше, чем я сам, и даже когда качка была невыносимой, один из них, катаясь по палубе и давясь рвотой, все же цеплялся рукой за цепь на моей лодыжке.

После четырех дней мучений мы оказались среди группы неприглядных песчаных островков, лежащих у входа в порт Тишканди, являвшийся местом нашего назначения. Мне недавно сказали, что его больше не существует — это еще одна особенность Каспийского моря: береговая линия оного меняется постоянно, как русло Миссисипи. Вот есть острова, а на следующий год они превращаются в холмы на полуострове, а тем временем обширный участок берега исчезает, превратившись в лагуну.

Исчезновение Тишканди вряд ли можно считать утратой: это было простое скопление жалких хижин да шаткий причал вдобавок, а за портом, минуя прибрежные солончаки, начиналась простиравшаяся на две сотни миль иссохшая, безжизненная пустыня. Возможно, ее можно считать степью, но она представляет собой каменистое унылое место, годное только для верблюдов да ящериц.

— Усть-Юрт, — проговорил один из офицеров, кивнув в ее сторону, и от одного только названия сердце мое ушло в пятки.

Страна эта и впрямь была опасна. У причала нас ждал эскадрон улан, предназначенный служить охраной против диких племен пустыни. Этот край лежал вне границ России, и его непокорный народ грабил русские караваны и нападал на сторожевые посты при первой возможности. Располагаясь на ночлег, мы устраивали настоящий маленький лагерь, с сангарами ^[87]по углам, часовыми и конным разъездом из полудюжины улан. Все по деловому, совсем не так, как я ожидал от русских. Насколько я понял, они прошли суровую школу, как мы на своей северо-западной границе. Тут все просто — либо ты хороший солдат, либо мертвый.

Путешествие по пустыне заняло пять дней: не слишком утомительно, пока движешься, зато по ночам — адский холод. Дромадеры со своими погонщиками из местных шли бодрым шагом, покрывая за день миль сорок или около того. Пару раз вдалеке, на низких каменистых барханах, мы замечали конных, и в первый раз мне довелось услышать имена типа «Каззак» и «Турка», но на опасное расстояние они не приближались. Впрочем, в последний день пути большое их количество приблизилось к нам, но вело себя весьма мирно, так как это были жители приаральского побережья, которых русские давно приучили к порядку. При виде их меня посетило странное ощущение, что они мне знакомы — эти смуглые лица с крючковатыми носами и топорщащимися усиками, грязные тюрбаны вокруг голов, и подпоясанные халаты живо напомнили мне Северную Индию и афганские горы. Я заметил, что не без задней мысли поглядываю на улан и казаков, даже на Игнатьева, едущего с другими офицерами во главе каравана. «Это совсем не ваш народ, ребята, — думал я, — зато мне с ними обходиться не впервой». Странная штука — проделать сотни миль по пустыне, по чужой стране, удаляясь от родины, и вдруг поймать себя на том, что ты вдыхаешь воздух и думаешь: «Вот и дом». Если вы англичанин и служили в Индии, то поймете, о чем я.

Ближе к вечеру мы, преодолев еще одну солончаковую низменность, оказались на омываемом волнами берегу моря, вода в котором была такой синей, что я пробормотал в бороду: «Таласса или Талатта, как же его звали?» — так это походило на океан, который греки старины Арнольда увидели после своего долгого похода. ^[88]Я вдруг закрыл глаза и услышал голос своего учителя, раздающийся теплым летним вечером в Рагби, и запах свежескошенной травы, влетающий в открытые окна, и крики фагов, играющих в крикет на лужайке. Оттуда воспоминания переносят меня в благоухающие сеном поля в окрестностях Ренфрью, я ощущаю тело Элспет, теплое и податливое; птицы щебечут в кустах над рекой, лошадки щиплют травку. И было это так сладко и мучительно, что я застонал в голос, а на глаза навернулись слезы. Тут чей-то хриплый бас как гаркнет по-русски: «Aralskoe More!» ^[89]— и сказка кончилась. Лишь нещадно палящее азиатское солнце, давящие на кисти и лодыжки цепи, да плоские чужие лица вокруг. Я понял, что мои мысли о доме были иллюзией, что я нахожусь в далекой, враждебной стране.

На берегу располагался большой военный лагерь, на рейде которого дымил шустрый пароходик. Все остановились, ожидая, пока Игнатьева с почетом примет группа высокопоставленных офицеров — хотя он был всего лишь капитаном. Я, конечно, и раньше догадывался, что граф — большая шишка, но видя, как они перед ним расстилались, можно было подумать, что это кузен самого царя, не меньше (может, так оно и было, кто знает?).

Тем же вечером нас погрузили на борт парохода, и я настолько был измотан путешествием, что отрубился сразу же. А наутро впереди показался берег со свежевыстроенным деревянным пирсом и впадающая в море могучая река. Насколько хватало глаз, простирались палатки. Там был другой пароход и полдюжины пузатых деревянных транспортов, и большой военный корабль — все они стояли на якоре между пирсом и устьем реки. На далеком берегу слышалось пение горнов, и всюду копошились люди: меж палаток, на пристани, на кораблях; раздавался гул голосов, среди которого военные оркестры играли бравурные марши. «Вот их армия, — подумал я. — Или большая ее часть. Вот их афганская экспедиция».

Я спросил у одного из русских матросов, что это за река; тот ответил: «Сырдарья» и, указав на большой, окруженный бревенчатым частоколом форт, расположившийся на господствующей над рекой возвышенности, добавил: «Форт Раим». [XXXV*] Потом один из казаков с проклятьем отпихнул его, а мне посоветовал прикусить язык.

Нас высадили при помощи лихтеров, и на берегу построилась очередная блестящая делегация, приветствуя нашего графа, которому ординарец подвел лошадь. Вокруг кипела работа: разгружались трюмы, сновали туземные рабочие, на которых русские унтера поругивались, махая плеткой, на берегу строились на скорою руку деревянные навесы. Я наблюдал, как лебедка поднимает зарядные ящики, которые затем полуголые шайки местных оттаскивают прочь; весь причал был завален мешками и сундуками. Все это как две капли воды напоминало причал в Новом Орлеане, за исключением того, что город тут вырос временный, из хижин, палаток и тентов. Зато людей тут было такое же множество, все они суетились и работали в поте лица, и дух деловитости буквально витал в воздухе.