Начальник МУРа генерал Самарин был нетерпим к многословию и приблизительности. Это мы всегда учитывали, когда шли к нему с докладом, не всегда удачно, но мы старались. В последнее время каждый из нас готовился предстать перед его очами с особой тщательностью. У Самарина воспалился желчный пузырь, и мы опасались желчи генерала больше, чем он сам. Самарин принадлежал к той категории бесстрашных и сильных людей, которые не умеют болеть и которых даже насморк выводит из состояния равновесия.

Выложив на стол стопу чистых листов бумаги, я позвонил в научно-технический отдел Каневскому.

— Марк Ильич, Бакурадзе вас беспокоит, — сказал я в трубку.

— Почему беспокоит? Вы мне звоните, между прочим, по делу. Так что вас беспокоит?

— Нож и предсмертная записка. Следов, которые нас могли бы заинтересовать, вы ведь не обнаружили.

— Следов? Нет. Если вы хотите спросить, имеются ли на черенке ножа пальцевые отпечатки этого бородача Рахманина, то имеются. Имеются также пальцевые отпечатки покойной.

— А на записке?

— На записке? Тут все гораздо сложнее. Имеются пальцевые отпечатки и покойной и бородача. Но… Вы не знаете, покойная случайно не была левша?

— Не знаю. Почему вы об этом спрашиваете?

— Почему? Вы, когда закладываете лист бумаги в пишущую машинку, пальцами какой руки захватываете его?

— Левой.

— Вы не левша, нет?

— Нет.

— Вот видите. А на записке следы пальцев правой руки покойной, то есть что я хочу сказать: или покойная была левша или…

— А на обратной стороне листа следы есть?

— В том-то и дело, что нет.

— Вообще никаких следов?

— Ничьих. Так что думайте, молодой человек, думайте.

Тут не думать надо, а узнать, левшой или не левшой была Комиссарова. Отсутствие следов на обратной стороне записки не очень меня смущало. Все зависит от силы захвата. При слабом захвате пальцы могли и не отпечататься на бумаге.

Я записывал вопросы, на которые мне следовало получить ответы, когда позвонил Хмелев. Он звонил из автомата международного аэропорта Шереметьево. Я озадаченно спросил:

— Что тебя туда занесло?

— Девушка улетает в турпоездку в Венгрию, — ответил он, явно улыбаясь.

Я не на шутку рассердился. Вот так, с улыбкой, он каждый раз мне сообщал, что провожает или встречает свою очередную девушку. Из его девушек можно было сколотить целый женский батальон.

— Ты же на задании, Саша, — сказал я.

— А сейчас где? Из иллюминатора серебристого лайнера ручкой машет Валентина.

— Голубовская?

— Она, голубушка. Мы с ней не встретились. Я задержался у Тани.

— Грач?

— Да. Валя последней ушла вчера от Нади. Дома не ночевала. Утром заехала домой, взяла чемодан и укатила. Сосед доложил. Пришлось мчаться сюда. Опоздал. До вылета пятнадцать минут. Снять?

— Ты хочешь, чтобы Самарин снял мне голову?

— Голова, конечно, дороже, но такую девушку упускать жалко. Решайся.

Я не мог решиться снять с рейса Валентину Голубовскую без санкции генерала Самарина. Александр кому-то сказал фальшивым голосом:

— Товарищ дорогой, от друга жена сбежала, а вы меня торопите.

— Саша, позвони через пять минут, — сказал я.

— Будет поздно. Ну ладно. Перезвоню.

Самарин принимал иностранную делегацию.

Людмила Константиновна, секретарь, милейшая женщина, работающая в МУРе двадцать пятый год, сказала:

— Присаживайтесь. Они уже уходят.

Они — двое молодцеватых брюнетов в небесно-голубых костюмах и рыжая женщина в розовом — вышли из кабинета в сопровождении Самарина через минуту. Я встал. Самарин хмуро покосился на меня, и вдруг его взгляд просветлел. Он увидел на мне форму. Форма была безупречной. Она всегда висит в шкафу отглаженной.

— Вот один из наших сотрудников, — сказал он. — Старший инспектор майор Бакурадзе.

Он демонстрировал своего подчиненного посторонним. Господи, до чего дожили — старика можно ублажать формой, подумал я, улыбаясь гостям. В приемную вошел полковник Астафьев.

— Передаю вас на попечение полковника Астафьева, — сказал гостям Самарин. — В девятнадцать ноль-ноль прошу на ужин в «Арагви». Кавказский ресторан. А теперь извините, дела.

Самарин выглядел не лучшим образом. Ему бы в госпиталь лечь, а не ходить по ресторанам, тем более кавказским, подумал я. Но разве его уложишь в постель? Он наотрез отказался от госпиталя, ссылаясь на то, что дел по горло и в МУРе каждый человек на вес золота. Дел действительно было по горло, людей не хватало, и без Самарина нам пришлось бы туго. Но вряд ли в ближайшие десять лет что-то изменилось бы.

В кабинете я кратко изложил суть вопроса.

— Что ты предлагаешь?

— Снять Голубовскую с рейса.

— Сколько Голубовская получает в своем театре?

Вопрос был неожиданным.

— Немного, рублей сто двадцать в месяц, — ответил я.

— Она наверняка копила деньги на эту поездку не один год.

Я заметил, что в некоторых житейских вопросах Самарин мыслит, как говорится, по образу и подобию своему. Вот он точно копил бы деньги на туристическую поездку, если, конечно, когда-нибудь решился бы на нее.

— Владимир Иванович, у артистов иной образ мышления. Импульсивный, что ли. Голубовская наверняка узнала о возможности поехать в Венгрию за два месяца до поездки — ровно за столько, сколько надо для сколачивания группы и оформления. А деньги наверняка одолжила.

— Тем более я против. Нельзя портить ей поездку. Я не хочу, чтобы она на всю жизнь возненавидела нас с тобой.

На этом можно было остановиться. Конечно, я не подумал ни о том, что испорчу Голубовской поездку, ни о том, какие чувства она будет испытывать к милиции. Но какая-то сила толкала меня дальше в омут, в который я уже ступил.

— А если окажется, что она имеет отношение к смерти Комиссаровой или знает что-то такое, что поможет нам? Да и вообще как быть со сроками?

— Да-а, — произнес Самарин. Это его любимое «да-а» было многогранным, пожалуй, пятидесятишестигранным, как бриллиант. — А если бы он нес патроны? — Генерал нарочито медленно положил карандаш в стакан. — В качестве кого Голубовская проходит по делу?

— В качестве свидетеля.

— Вот и будь любезен относиться к ней соответствующим образом. Мы имеем дело с людьми, и обращаться с ними надо по-людски. Побольше человечности, майор, побольше.

— Разрешите идти?

— Не смею задерживать. — Самарин встал. Вряд ли для того, чтобы проводить меня. У двери я обернулся. Он открывал бутылку минеральной воды. — Сегодня День милиции?

— Сегодня двадцать восьмое августа, Владимир Иванович, — озадаченно ответил я.

— Вот я и подумал, может, День милиции перенесли на двадцать восьмое августа, раз ты форму надел. Нет? Что, костюм в чистку отдал?

— У меня не один костюм, Владимир Иванович.

— Ну да, конечно. Это у меня в твоем возрасте был один костюм. Шевиотовый. Сносу ему не было. Только чересчур блестел от старости. Ты когда, по существу, собираешься докладывать об убийстве актрисы?

— Почему об убийстве?

— Самоубийство в итоге тоже убийство. Самого себя. Так когда? До двенадцати у меня назначено два совещания.

— В двенадцать тридцать.

— Будь по-твоему.

Я вернулся к себе. Позвонил Хмелев.

— Извини, задержался у Самарина, — сказал я. — Он…

Александр перебил меня:

— Это уже не имеет значения. Девушка в воздухе. Звоню, чтобы сказать тебе: «Еду на базу».

— На какую еще базу?

Александр снисходительно хмыкнул:

— На службу, на Петровку.

Мы с ним работали второй год, но я никак не мог привыкнуть к его речи.

Через двадцать минут Александр Хмелев вошел в наш крохотный кабинет на пятом этаже Петровки.

В отличие от меня у Александра была машина, и ему не приходилось ездить на оперативные задания в общественном транспорте и тратить таким образом уйму времени впустую. Баловень судьбы, он сразу, как только после университета поступил на службу, решил проблему передвижения и экономии времени однозначно — потребовал от родителя, заместителя председателя исполкома одного из московских районов, «Жигули». Родитель с пониманием отнесся к притязаниям начинающего сыщика и требование удовлетворил. Одно было плохо: Александр пытался чересчур экономить время. Дважды он попадал в аварию.