Лесная дорога была пустынна. Снег скрипел под его ногами. Джо Берт шагал, не чувствуя ни мороза, ни ветра, не представляя, сколько надо пройти до шоссе. Потом он услышал позади легкое рокотание мотора. Машина обогнала его, остановилась, из нее вышел Нико в меховой куртке, в вязаной шапочке.

— Садитесь, — сказал он. — Поедем в отель.

По дороге он ни о чем не расспрашивал, не успокаивал, жаловался, что в посольстве не умеют варить кофе, да и в Москве, и в этой Скандинавии тоже. Джо был благодарен ему. Первые советские люди, которых он встретил в консульстве, вызвали у него разочарование. Угрюмые, подозрительные, бестактные, они никак не подходили под его представление о людях из страны социализма. Он даже признался себе, что они какие-то некрасивые, физически неприятные. Один Нико был совсем другой. Наверное потому, что недавно приехал из Москвы и здешняя капиталистическая жизнь еще не испортила его. Даже внешне он выглядел свежее и здоровее консульских чиновников. Но почему же он сразу не поехал с ним? Нико скосил черные блестящие глаза.

— Во-первых, дорогой Джо, я хотел выпить этот паршивый кофе… Во-вторых, мне интересно было выяснить, на что ты способен.

Джо расхохотался, и они подъехали к отелю друзьями.

Когда Джо появился с мешком, где умещались его пожитки, Нико покачал головой: с такой кладью выходят из тюрьмы, а не приезжают из ЮАР. В универмаге они купили чемоданчик из какого-то легкого белого металла, несколько хороших рубашек, меховую шапку, меховые сапоги. Нико денег не жалел.

— Считайте, что вы мой гость, — приговаривал он, — когда гость приходит, он становится господином, когда ест – пленником, когда уходит – поэтом.

Вечером в день отъезда Нико устроил прощальный ужин. Сергея Сергеевича он не позвал, был консул с женой, веселые молодые девицы, которые хорошо пели, Джо аккомпанировал им на пианино. Открыли шампанское, Нико с чувством произнес тост за Сталина. Выпили стоя. Джо разволновался и сказал, как он счастлив быть среди советских людей. Какая богатая, могучая Советская страна – он показал на заставленный блюдами стол, на зал, отделанный дубовыми панелями. Впервые в жизни он пировал, можно сказать, жил в такой роскоши. Он ничем еще не заслужил такого приема, он, рядовой инженер. Нико, сильно сокращая, переводил его речь. “Социализм… Сталин… Москва”, – настойчиво повторял Джо по-русски, чтобы они поняли, он был действительно счастлив оттого, что все понимали его, улыбаясь, чокались с ним, женщины целовали его, называли Иосиф…

Потом долго не мог заснуть. Предстоящий отъезд в Прагу его почему-то не волновал, занимало другое – почему с ним так возятся? Он ощущал какое-то несоответствие: может, его принимали за кого-то другого? Но он ведь ничего не обещал, не обманывал, не хвастал, не был самозванцем.

Успокоить себя было чем, но успокоения не получалось.

Вопросы эти возникнут у всех американцев, которые занимались изучением жизни Джо Берта, вопросы безответные, ибо с этого момента следы его теряются. В Америке, в Париже их еще можно было разыскать, за железным занавесом судьба его проступает редким пунктиром, сквозь который проваливаются существенные подробности.

Исчезновение Энн спутало все предположения. Сперва считалось, что она уехала в Бостон. Из Бостона в Итаку пришло письмо с первым ее, еще неясным признанием. На самом деле письмо с бостонским штемпелем отправила бостонская подруга, получив его вместе с запиской от Эн. В записке была и фраза о том, что она, Эн, “влекома обстоятельствами против ее воли”. В письме же Роберту она просила сжечь его сразу после прочтения. Сделал он это или нет – неизвестно, но категорически отказался обсуждать этот сюжет с агентами ФБР.

Надо отдать должное ФБР: привлеченные к этому делу спецы сумели-таки установить связь между бегством Костаса и отъездом Эн. Каким-то образом они выяснили, что те уехали вместе и что Энн в Бостоне не было. В результате сложилась версия, что политика, атомная бомба, Розенберги и коммунисты тут ни при чем. Однако, по общему мнению, Энн была прекрасной матерью, безупречной женой, домовитой хозяйкой. Луиза Костас, та действительно была когда-то связана с коммунистами. Что касается Эн, то ее муж на всех допросах утверждал ее полную аполитичность, он вообще упорно защищал ее, ничем не компрометируя. Следствие не могло получить от него никакой помощи. У тех, кто бывал в их доме, не возникало никаких подозрений. Правда, было замечено, что Энн близко приняла к сердцу неприятности соседа. Но не более того.

Роберта тем не менее предупредили: его семейная история будет обнародована, его сделают посмешищем, героем скандального процесса. Чтобы до этого не дошло, он должен помочь следствию – назвать возможные адреса… Но Роберт с ходу отвергал любые сделки. Никто не ожидал, что обманутый муж так твердо будет защищать честь жены.

— Где ваше самолюбие? — недоумевал следователь.

— Оно отдыхает вместе с вашей порядочностью, — отвечал Роберт.

Его поведение разъярило службу безопасности. А что, если он участвует в хитрейшем спектакле, поставленном коммунистами, и вызывает огонь на себя? Допросы ожесточились. Вновь всплыла квартира, снятая в Нью-Йорке. Роберта чуть ли не мордой тыкали в найденный там проектор для микрофильмирования. Но у него и на это был разумный резон: у любого фотолюбителя есть такой. Но ФБР был нужен крупный, технически оснащенный заговор для постановки процесса века, грандиозного шоу – спасение отечества.

Гончие ФБР загоняли в круг причастных все новых и новых людей. То, что упустили Костаса, усиливало их рвение – они вымещали на Роберте свою досаду. Что с того, что он не имел касательства к коммунистам, слыл лояльным, добропорядочным, к тому же исправным католиком? Они добились-таки его увольнения из лаборатории.

Машина шла на юг. План созревал постепенно. В Аризоне жил муж покойной сестры Энн с двумя сыновьями, единственные ее родственники. Единственность настораживала Андреа, он предпочитал считать преследователей достаточно умными. Но Энн напомнила ему старую поговорку: нельзя съесть свой пирог и в то же время сохранить его. Если считать, что ФБР умнее их, то не стоит и прятаться…

Ночью, особенно в городах, полиция часто останавливала машины, проверяя документы. Поэтому по ночам они предпочитали автострады. Ночью машину вела Эн. Как-то утром, набрав в термос кофе и купив сыру, они, возвращаясь к бензоколонке, увидели у своей машины полицейских. Энн замедлила шаг, полицейские смотрели на них, Андреа взял ее под руку. “Откройте багажник”, – попросили полицейские. Оказалось, что искали похищенного ребенка…

Вскоре миновали Канзас. В Топине Андреа сбрил усы, чтобы издалека сойти за индейца. Энн тоже подстригла свои кудряшки и сразу помолодела.

Однажды, сбившись с дороги, они угодили в какой-то развлекательный ковбойский поселок для туристов. Сувенирные лавки, ярмарки – все яркое, разукрашенное… старомодные фермерские дома, кибитки переселенцев, конюшни… К тому же там снимался кинофильм. Шла пальба, жарилось мясо, скакали каскадеры.

Они вышли из машины – поглазеть. Киношники, увидев Эн, стали уговаривать ее сняться, что Андреа не понравилось. Дошло до потасовки. Андреа разбили губу и чем-то огрели по ноге, так что он долго хромал. Они еле выбрались. В лавке приобрели револьвер, совсем как настоящий.

Серебристые силосные башни проплывали за стеклом машины, неразличимо похожие, мелькали поля, пашни, красные трактора, изгороди, скотные дворы – бескрайняя трудовая, благословенная солнцем, плодородная страна…

Расщелина Большого Каньона потрясла Андреа. Ничего более величественного нельзя было представить. Не верилось, что эта фантастическая картина – результат тысячелетних бессознательных усилий маленькой речки. Сотни миль Каньона казались произведением гениального мастера – единый замысел словно бы связывал эти красно-коричневые уступы, врезанные в глубь тела земли, гигантские каменные башни восходили из пропастей… Размах и вдохновение Творца ощущал Андреа в этой картине. Ни фотографии, ни фильмы не могли передать присутствие Бога, которое явственно ощущалось здесь…