Всё детство я засыпала под звуки музыки: мать обычно ждала, когда все улягутся, и начинала играть на рояле с включенной левой педалью. Она также сочиняла музыку. Это было моим радио той поры. Музыка была мне так же необходима, как водопровод — что-то, что замечаешь только при его исчезновении.

Маяковский любил музыку как фон для работы, но ему было неинтересно её по-настоящему слушать. Он ненавидел концерты. Однажды, как он описывает в своей книге "Я сам", они с Бурлюком пошли на концерт Рахманинова:

Получается, что Рахманинов, Бёклин и "Остров мёртвых" сыграли роль в рождении российского футуризма и стали символами мелкой буржуазии для Маяковского, который их в этом качестве использовал в своих поэмах тринадцать лет спустя!

Но некоторые вещи его действительно впечатляли. Например, одна (со словами "Грустная Ханна / вамп Саванны…") из песенoк в ритме алкоголя и весны.

Было поздно, и мама спустилась в вечернем платье, твёрдо опустила крышку рояля и сказала Маяковскому, что ему пора идти домой спать. Отец давно спал. Ей пришлось вернуться несколько раз, прежде чем Маяковский начал медленно надевать пальто в прихожей. Он боялся швейцара, которому придётся встать из постели, чтобы открыть ворота. Вылезти из его тёплой сладкой постели посреди зимы, распахнуть дверь на морозе, столкнуться с леденящими потоками студёного воздуха, примёрзнуть рукой к заиндевелой железной ручке… Все эти факторы делали чаевые абсолютно обязательными. У Маяковского не было небходимых десяти или двадцати копеек. Я предложила ему эти копейки и видела, как в нём происходит внутренняя борьба: встретиться с гневом швейцара или принять деньги у женщины? Он взял серебряную монетку, бросил её обратно на подзеркальник, поднял её, положил обратно… И в итоге оставил. На это нужна смелость!

На следующий день он вернулся и сказал моей матери: "Вчера я просто дождался, когда Вы уснёте, а затем взобрался по веревочной лестнице и вернулся через окно". Мама слабо улыбнулась, поинтересовавшись: "Разве Вы не по обычной лестнице вернулись?"

Моя сестра Лиля возникла посреди всего этого. Она была замужем и жила в Петрограде. Однажды она спросила меня, что происходит с Маяковским. Почему он постоянно в нашем доме и нравится ли он мне? Она сказала, что это очень расстраивает маму и доводит её до слёз. Что? Мама плачет? Почему я не знала? И когда он позвонил мне на следующий день, я просто сказала ему, что не могу больше его видеть… потому что наши встречи вызывают у мамы слёзы.

Прошло несколько месяцев, прежде чем мы попытались увидеться вновь. Я проводила лето в деревне и прибывала на наши рандеву с опозданием на два-три часа в слабой надежде, что ему надоест меня ждать. Для пущей осторожности я приводила с собой тётю. Но он всегда был там, на своём посту, у маленькой станции, стоя на скрещенных ногах, с папиросой, прилипшей к нижней губе, с высоко поднятой головой… С глазами, помутневшими от гнева.

Затем мне пришла в голову гениальная мысль встречаться с ним тайком от матери. Нам приходилось назначать свидания в местах менее публичных, нежели станция, желательно вечерами. Или я просто могла поехать в Москву на день и видеться с кем-угодно.

Пустая московская квартира пахла нафталином. Шаги и голоса отдавали эхом из-за убранных ковров и занавесей. Это был дом с привидениями — с мебелью и двумя роялями, покрытыми белыми чехлами от пыли… С люстрами, завуалированными марлей, плавающей под потолком, окнами, распахнутыми в небо… И огромной блуждающей по квартире фигурой Маяковского.

Я впервые по-настоящему "услышала" строфы, которые Маяковский декламировал самому себе, во время одного из этих летних вечеров в подмосковной деревне. Мы шли рядом в темноте по широкой дорожке между заборами двух рядов домов. Маяковский, задумчивый и далёкий, неожиданно выпалил какие-то строфы громким голосом. Я не стану их цитировать, потому что никакой перевод не сможет передать их ошеломляющее воодушевление. Стихи Маяковского невозможно перевести, и мои попытки их переводов в остальных частях этой книги лишь для успокоения совести и со слабой надеждой на успех.

Я остановилась, окаменела. Я не только неожиданно поняла, что Маяковский писал стихи, но и то, что они были совершенно гениальны!

"Ага!" — победоносно, но насмешливо сказал Маяковский, — "Так тебе всё-таки нравится!" И в поздней ночи, у деревянного забора какого-то особняка, он читал мне свои стихи… Я была вне себя от смешанных чувств… Осознавать, что вот это было так близко от меня всё это время, а я не знала. Но теперь я хотела всё больше и больше… Он работал над "Облаком в штанах", и именно строфы из этой поэмы убедили меня в том, что Маяковский — поэт, но мне также запомнилось, не знаю почему, стихотворение, которое начиналось так:

Может быть, потому что та настоящая ночь была чёрной и полной звёзд.

Я обожала поэзию. В том возрасте, когда большинство детей идёт в постель с куклой, я уже тащила туда два толстенных тома: Лермонтова и Пушкина. В них столько всего было — их можно было читать, а можно было и разрисовывать картинки. И так же как дети больше всего любят те истории, которые знают наизусть, я никогда не переставала читать и перечитывать страницы этих двух книг. Позже я легко и пренебрежительно прошлась по так называемым декандентским поэтам и добралась до символистов Брюсова, Бальмонта, Блока. На них был некий налёт, по которому можно было приятно скользить… Но ничего не уловить.

Для моего поколения символисты уже были привычным изобилием, и мы не могли и мечтать о сопротивлении им. То были общепризнанные поэты, часть правящих творческих кругов. Нам было необходимо Землетрясение, и этим Землетрясением стал Маяковский. Те из нас, кто ощущал мощь его поэзии, обладали всей страстью, выдержкой и победительным энтузиазмом истинных пионеров.

Я говорила о поэзии Маяковского при каждом удобном случае. Я обсуждала её, защищала её, едва не теряя голос! Это было подобно избирательной кампании, и у меня были весь энтузиазм и восторг человека, ещё не достигшего семнадцати лет и искренне верящего в то, что в поэзии — смысл жизни. Мне было абсолютно ясно, что он Гений. Раньше я никогда не могла запомнить и строфу, а теперь могла наизусть цитировать целые страницы Маяковского. Они врезались в мою память.

"Непонятное" — так интеллектуалы и "эстеты" описывали его творчество с настоящей ненавистью, и всё же они достаточно понимали для того, чтобы догадаться, что оно направлено на них, протест, как жёлтая кофта… Задуманная для шокирования буржуазии. Потом они говорили что-то вроде: "Маяковский — деревенщина, он такой неблагородный, совершенный мегаломан — вы видели, как он назвал одно из своих стихотворений? Наполеон и Я! Он думает, что у него достаточно ума, чтобы цинично рассказывать на каждом углу о том, как он мухлюет в карты и что он не более чем дешёвый сутенёр".