Яблок съели.

У поэта напарника нет,

все дуэты кончались дуэлью.

Мы нарушили кодекс людской —

быть взаимной мишенью.

Наш союз осужден мелюзгой

хуже кровосмешенья.

Нарушительница родилась —

белый голос в полночное время.

Даже если Земля наша — грязь,

рождество твое — ей искупленье.

Был мой стих, как фундамент, тяжел,

чтобы ты невесомела в звуке.

Я красивейшую из жен

подарил тебе утром в подруги.

Я бросал тебе в ноги Париж,

августейший оборвыш, соловка!

Мне казалось, что жизнь — это лишь

певчий силы заложник.

И победа была весела.

И достигнет нас кара едва ли.

А расплата произошла —

мы с тобою себя потеряли.

Ошибясь в этой жизни дотла,

улыбнусь: я иной и не жажду.

Мне единственная мила,

где с тобою мы спели однажды.

Мы стали друзьями. Я не ревную.

Живешь ты в художнической мансарде.

К тебе приведу я скрипачку ночную.

Ты нам на диване постелешь. «До завтра,—

нам бросишь небрежно. — Располагайтесь!»

И что-то расскажешь. И куришь азартно.

И что-то расскажешь. А глаз твой агатист.

А гостья почувствовала, примолкла.

И долго еще твоя дверь не погаснет.

Так вот ты какая — на дружбу помолвка!

Из этой мансарды есть выход лишь в небо.

Зияет окном потолковым каморка.

«Прощай, — говорю, — мое небо, и не

понимаю, как с гостьей тебя я мешаю.

Дай бог тебе выжить, сестренка меньшая!»

А утром мы трапезничаем немо.

И кожа спокойна твоя и пастозна...

Я думаю: «Боже! за что же? за что же?!»

Да здравствует дружба! Да скроется небо!

СТРЕЛА В СТЕНЕ

Тамбовский волк тебе товарищ

и друг,

когда ты со стены срываешь

подаренный пенджабский лук!

Как в ГУМе отмеряют ситец,

с плеча откинется рука,

стрела задышит, не насытясь,

как продолжение соска.

С какою женственностью лютой

в стене засажена стрела —

в чужие стены и уюты.

Как в этом женщина была!

Стрела — в стене каркасной стройки,

во всем, что в силе и в цене.

Вы думали — век электроники?

Стрела в стене!

Горите, судьбы и державы!

Стрела в стене.

Тебе от слез не удержаться

наедине, наедине.

Над украшательскими нишами,

как шах семье,

ультиматумативно нищая

стрела в стене!

Шахуй, оторва белокурая!

И я скажу:

«У, олимпийка!» И подумаю:

«Как сжались ямочки в тазу».

«Агрессорка, — добавлю, — скифка...»

Ты скажешь: «Фиг-то»...

Отдай, тетивка сыромятная,

наитишайшую из стрел

так тихо и невероятно,

как тайный ангел отлетел.

На людях мы едва знакомы,

но это тянется года.

И под моим высотным домом

проходит темная вода.

Глубинная струя влеченья.

Печали светлая струя.

Высокая стена прощенья.

И боли четкая стрела.

ПЕСНЯ СИНГАПУРСКОГО ШУТА

Оставьте меня одного,

оставьте,

люблю это чудо в асфальте,

да не до него!

Я так и не побыл собой,

я выполню через секунду

людскую мою синекуру.

Душа побывает босой.

Оставьте меня одного;

без нянек,

изгнанник я, сорванный с гаек,

но горше всего,

Р.5. К ПОЭМЕ «АНДРЕЙ ПОЛИСАДОВ»

Собор туманный? войлочная сванка?

Окстись!

Андрей незваный, может быть, тот самый,

что с Грузией Россию окрестил?

Ты так сжимал в руке гвоздя подобье —

гвоздь сквозь ладонь наружу выходил.

И этою прозревшею ладонью

ты край мой окрестил.

Ты, крестный, рифмовал мою бумагу.

Страна болела — ты к ней прилетал.

Ты письма синие андреевского флага

слал двести г.ет мне. После перестал.

Я уходил в хохочущие кодла,

я принимал тебя за всех и вся.

Я чувствую такой могильный холод,

когда ты отворачиваешься.

Но где гарант, что ты не оборотень?

Я обманулся вновь? Но почему

являешься ты именно сегодня

и мне и веку моему?..

Но гость и сам охотник до вопросов.

Он говорит мне: «Очередь моя

на исповедь. Мне имя Каракозов.

Твой предок исповедовал меня».

Виснут шнурами вечными

лампочки под потолком.

И только поэт подвешен

на белом нерве спинном.

НЕ СКАЖИ

Вернулся, нечего сказать...

Да не казнят. Не надо лжи.

Зачем ты, человек, скажи?

Смежи, что нечего сказать!

Попавший человек в грозу

и жизни божью благодать,

что в оправданье я скажу?

Скажу, что нечего сказать.

Как объяснюсь в ответ стрижу,

горе, кормящей двух козлят?

На языке каком скажу?

Скажу, что нечего сказать.

Как предавался мятежу,

что обречен на неуспех?

Как предавался монтажу

слов, что и молвить не успел?

Вот поброжу по бережку

и стану ветерком опять.

Что человеку я скажу?

Скажу, что нечего сказать.

Вот только взглядом провожу

твою безоблачную прядь...

Что на прощание скажу?

Скажу, что нечего сказать.

МЕССА-04

Отравившийся кухонным газом

вместе с нами встречал рождество.

Мы лица не видали гаже

и синее, чем очи его.

Отравила его голубая

усыпительная струя,

душегубка домашнего рая

и дурного пошиба друзья.

Отравили квартиры и жены,

что мы жизнью ничтожной зовем,

что взвивается преображенно,

подожженное божьим огнем.

Но струились четыре конфорки,

точно кровью дракон истекал,

и обезглавленным горлам дракона

человек втихомолку припал.

Так струится огонь Иоганна,

искушающий организм,

из надпиленных трубок органа,

когда краны открыл органист.

Находил он в отраве отраду,

думал, грязь синевой зацветет:

так в органах — как в старых ангарах —

запредельный хранится полет.

Мы ль виновны, что пламя погасло?

Тошнота остается одна.

Человек, отравившийся газом,

вотказался пригубить вина.

Были танцы. Ом вышел на кухню,

будто он танцевать не силен,

и глядел, как в колонке не тухнул —

умирал городской василек.

НЕВЕЗУХА

Друг мой, настала пора невезения,

дрянь, невезуха,

за занавесками бумазейными —

глухо.

Были бы битвы, злобные гении,

был бы Везувий —

нет, вазелинное невезение,

шваль, невезуха.

На стадионах губит горячка,

губят фальстарты —

не ожидать же год на карачках,

сам себе статуя.

Видно, эпоха черного юмора,

серого эха.

Не обижаюсь. И не подумаю.

Дохну от смеха.

Ходит по дому мое невезение

в патлах, по стенке.

Ну, полетала бы, что ли, на венике,

вытращив зенки!

Кто же обидел тебя, невезение,

что ты из смирной,

бросив людские углы и семейные,

стала всемирной?

Что за такая в сердце разруха,

мстящая людям?

Я не покину тебя, невезуха.

В людях побудем.

Вдруг я увижу, как ты красива!

Как ты взглянула,

косу завязывая резинкой

вместо микстуры...

Как хорошо среди благополучных!

Только там тесно.

Как хороши у людей невезучих

тихие песни!

СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД

С первого по тринадцатое

нашего января

сами собой набираются

старые номере

сняли иллюминацию

но не зажгли свечей

с первого по тринадцатое

жены не ждут мужей

с первого по тринадцатое

пропасть между времен

вытри рюмашки насухо

вьжлючи телефон

дома как в парикмахерской

много сухой иглы

простыни перетряхиваются

не подмести полы

вместо метро «Вернадского»

кружатся дерева

сценою императорской

кружится Павлова

с первого по тринадцатое

только в России празднуют

эти двенадцать дней

как интервал в ненастиях

через двенадцать лет