И Понтом Эвксинским смыло

в путевочном море толп

заискивающую ухмылку

и лоб, похожий на боб.

«Сик транзит глориа мунди».

Народ вас лишил мандата.

Где ваши, сенатор, люди?

Исчезли, урвав караты.

Склерозная мысль забыла

приветственные раскаты,

когда вы свою кобылу

вводили под свод сената.

Мы с вами были врагами.

Вы били меня батогами.

Сейчас я по скользкой гальке

подняться вам помогаю.

И встречу сквозь воды Вечности

спеленутый в полотенца,

становящийся человеческим,

замученный взгляд младенца.

Резиновые

Я ненавижу вас, люди-резины,

вы растяжимы на все режимы.

Улыбкой растягивающейся зевнут,

тебя затягивают, как спрут.

Неуязвим человек-резина,

кулак затягивает трясина.

Редактор резиновый трусит текста,

в нем вязнет автор, как в толще теста.

Я знаю резиновый кабинет,

где «да» растягивается в «да не-ет…».

Мне жаль тебя, человек-эластик.

Прожил — и пусто, как после ластика.

Ты столько вытер идей и страсти,

а был ведь живой, был азартом счастлив…

Ты ж трусишь, раздувшись поверх рейтуз, —

пиковый, для всех несчастливый рай-туз…

Человек

Человек меняет кожу,

боже мой! — и челюсть тоже,

он меняет кровь и сердце.

Чья-то боль в него поселится?

Человек меняет голову

на учебник Богомолова,

он меняет год рожденья,

он меняет убежденья

на кабинет в учрежденье.

Друг, махнемся — помоги!

Дам мозги за три ноги.

Что еще бы поменять?

Человек меняет мать.

Человек сменил кишки

на движки,

обновил канализацию,

гол, как до колонизации,

человек меняет вентиль,

чтоб не вытек,

человек меняет пол.

Самообслуживанье ввел.

Человек меняет голос,

велочек немяет логос,

меночек осляет Сольвейг,

елечвок левмяет ослог…

Бедный локис, бедный век!

Он меняет русла рек,

чудотворец-человек.

Наконец он сходит в ад.

Его выгнали назад:

«Здесь мы мучаем людей,

а не кучу запчастей».

Он обиделся, сопя.

И пошел искать себя.

Духовное взяточничество

Разве взятка система «Вятка»?

«Лада» в лапу не хороша.

Процветает духовное взяточничество.

И нищает наша душа.

Мы улыбку даем, как рубчик.

Подхалимы бряцают туш.

Пострашнее других коррупций

лихоимство душ.

Прозаический шеф журнала

начинает писать стихи,

и критические журчалы

сразу патокой истекли.

Ты не Пушкин и вряд ли Вяземский.

Плох твой стих. Зато пост хорош.

Ты, товарищ, — духовный взяточник.

Ты борзыми статьями берешь.

Может, новый Есенин и Хлебников

в дверь издательскую не прошли

оттого, что редактор Сребреников

потирает ручки свои.

Понимаю, что жизнь не святки.

О небесном запой, душа!

Разменялась душа на взятки.

Ей не пишется ни шиша.

Синий журнал

В. Быкову

Цвет новомировский,

с отсветом в хмарь —

неба датированный

почтарь!

В ящик проглянет

неба прищур

этих без глянца

синих брошюр.

Метростарушка,

в лифте чудак

небом наружу

станут читать.

Не изменились.

Не подвели

цвет новомировский

читатели!

Цвет новомировский,

авторов цвет…

Жизни нормированны.

Многих уж нет.

Все по России

носит почтарь

порции синего

с отсветом в хмарь.

Интеллигенция

встанет моя,

зябнув коленцами

после спанья.

Синей обложкой

внутрь завернет,

будто из неба

сложив бутерброд.

В спешке кухонной

станем с тобой

пищей духовной,

пищей богов.

Подписка

Подписываюсь на Избранного

читателя.

Подписываюсь на исповедь

мыслителя из Чертанова.

Подпишите меня на Избранного,

властителя дум.

Я от товарища Визбора!

Читательский бум.

Кассеты рынок заполнили.

Сквозь авторов не протиснуться.

Подписывают на полного,

на Избранного не подписывают.

Подписывают на двухтомную

любительницу в переплете,

в ее эпопеях утонете,

но до утра не прочтете.

Подписывают на лауреата премии

за прочтение супергения.

Подписывают на обои,

где краской тома оттиснуты.

Весь город стоит за Тобою.

Я отдал жизнь за подписку.

(Справка формациям будущим:

читатели — ненормальные,

что из миллиардов буквочек

черпали информацию.)

Подпишите меня на Выбранные

места из читательских писем,

где лучшие главы вырваны,

но чей талант — независим.

Подпишите меня на русскую

дорогу, что мною избрана!

Подписываюсь в нагрузку

на двух спекулянтов избами.

Подписываюсь без лимита

на народ, что живет и мыслит,

за Сергея, Осипа, Велимира,

Владимира и Бориса.

Подпишите меня на повести,

слушаемые ночами,

что с полок общего поезда,

как закладки, висят ступнями.

На судьбы без переплета —

бакенщика в Перемышле,

чьи слезы не перепьете,

но сердцем все перепишете.

Подпишите на книгу жалоб

буфетчицы в Петрозаводске,

что «Песнею Песней» стала б,

да на руки не выдается.

Подпишите на запрещенного

педсоветом юнца читателя,

кто в белом не видит черного,

но радугу — обязательно.

На технаря сумасшедшего,

что на печаль не плачется,

пишет стихи на манжетах

и отдает их в прачечную.

Читательницы-недогматки

с авоськой рынка Центрального!

Невыплаканные Ахматовы,

тайные мои Цветаевы.

Решительные мужчины —

отнюдь не ахматовцы —

мыслящие немашины.

Спасут вас — и отхохмятся.

Валентина Александровна Невская,

читчица 1-й Образцовой!

Румянец Ваш москворецкий

станет совсем пунцовым.

Над этой строкой замешкаетесь,

свое имя прочтя в гарнитуре.

Без Валентины Невской

нет русской литературы.

Над Вами Есенин в рамке.

Он читчик был Образцовой.

Стол Ваш выложен гранками,

словно печь изразцовая.

Стихи въелись в пальцы резко.

Литературу не делают в перчатках.

Читайте книги Невской,

княгини книгопечатанья!

Германия известна Лютером.

Двадцатые годы — Татлиным.

Штаты сильны компьютером.

Россия — читателем.

Он разум и совесть будит.

Кассеты наладили.

В будущем книг не будет?

Но будут читатели.

Столетие Хлебникова

Лунатик цифири,

одетый в белье.

Бельмо Велимира —

всевидящее бельмо.

~~~

Омытые светом деревья

просвечивают в тиши,

как будто гусиные перья —

только пиши!

Ласточки

На май обрушились метели.

Проснулся — ласточек полно.

Две горных ласточки влетели

в мое окно. Мое окно

они открыли, леденея —

небесно-бедственная весть!

Теперь сидят на батарее,

высокомерничают есть,

бесстыдничают в оперенье,

в них что-то есть. Какая спесь!

Пошли по моим книгам зыркать,

искать жемчужное зерно.

К их клювикам-малокозыркам

явилась третья сквозь окно.

Она, как чьи-то мысли дальние,

часами может замирать.

На лоб оконочный спадает

крыло ненужное, как прядь.

Я выпустил три синих тома.

И вот сигнал, что кто-то их

там прочитал в мирах бездонных

и мне отправил три своих.

Чем отдарю я дар твой тихий

и это счастье повидать,

как треугольные пловчихи —

из угла в угол и опять, —