сто верст пытаясь налетать,

перекрестили красотою

мой дом, как синее письмо!

Шуршат их крылышки в кроссовках,

как бог Гермес. И все синё!..

О небесах напоминанье

они встречали не без зла.

А может, мы не понимаем, что значат наши небеса?

Пока они не улетели,

я щелкал с них фотоэтюд.

Я улетел через неделю.

В квартире ласточки живут.

~~~

Прошло много ли мало —

снова стон из тумана:

«Разве я понимала?

Разве я понимала?»

Где-то в Тьмутаракани

в номерах у вокзала —

«Я была молодая.

Разве я понимала?»

Непонятная сила,

что казалась романом, —

«Один раз я любила.

Разве я понимала?»

Самолеты летели,

и менялись составы.

Твое солнце налево.

Мое солнце направо.

«Один раз я любила.

Разве я понимала?»

Менять шило на мыло —

я тебе не «меняла».

Не вопи ты над нами

темнотой поминальной!

Или это поддатый

голос бога в тумане?

Я люблю тебя, дура,

моя жизнь золотая.

Разве я понимаю?

Разве я понимаю?

~~~

Нельзя в ту же реку стать дважды.

Верните коня на скаку.

Когда возвращается жажда,

верните за гриву реку.

Ты вечно, ты вечно другая,

река, возвращенная вспять…

Как в кроле, рука, засыпая,

высвободится опять.

~~~

Тихо-тихо. Слышно точно,

как текут секунды дней.

Струйкой тихою песочка

пересыпается цепочка

на шее дышащей твоей…

~~~

С тобой богатыми мы были!

Качались в наших чердаках

лучи, окутанные пылью,

как будто в золотых чулках.

Переезд

Поднял глаза я в поисках истины,

Пережидая составы товарные.

Поперек неба было написано:

«Не оставляй меня».

Я оглянулся на леса залысины —

Что за привычка эпистолярная?

«Не оставляй меня, — было написано

На встречных лицах, — не оставляй меня».

«Не оставляй», — из окошек лабали.

Как край полосатый авиаоткрытки,

Мелко дрожал слабоумный шлагбаум:

«Не оставляй…» Было все перекрыто.

Я узнаю твою руку заранее.

Я побежал за вагонным вихлянием.

Мимо платформы «Не оставляй меня»

Плыли составы «Не оставляй меня».

Три скрипки

Скрипка в шейку вундеркинда

вгрызлась, будто вурдалак.

Детство высосано. Видно,

жизнь, дитя, не удалась!

Век твой будет регулярным.

Вот тебя на грустный суд,

словно скрипочку в футляре,

в «Скорой помощи» везут.

А навстречу вам, гуляя,

вслушиваясь в тайный плод,

тоже скрипочкой в футляре

будущая мать идет.

Выписка из книги «Чародейство, волшебство и все русские народные заговоры»

«Чтоб женщине стать умной, надо печень

съесть соловья, в Купалу заколов»…

Вот почему так много умных женщин.

Вот почему так мало соловьев.

МИГИ

Ценней Самофракийской Ники

две лесные земляники!

Поп-певец

Мы, вампиры,

предпочитаем коммунальные квартиры.

Ваши стоматологи сидят в ампирах —

беда вампирам…

Я — вампир. Но не в смысле переливания крови.

Не боюсь креста, чеснока и пр.

Я подзаряжаюсь вашею любовью.

Вампир.

У меня есть тайное место за Онегою,

или Кожеозерский монастырь.

Князь там перед битвой подзаряжался энергией.

Вампир?

Вот почему женщины, мной покинутые,

чувствуют вакуум и упадок сил.

Сволочь посвежевшая, иду по Киевской.

Я — вампир.

Но это называется победой пирровой.

Когда выходите на стадион —

он вас коллективным вампиром

высасывает, как лимон.

И люди заряжаются вашей жизнью,

живут ею месяцы, становятся добрей.

Разъезжаются с нею в Орлы и Жиздры

и вам присылают своих дочерей.

Господи, чем мы тебя обидели?

Как сладко и страшно устроен мир.

Дети-вампиры сосут родителей.

И всех высасывает земля-вампир.

Ты вошла в гостиницу, зубки пилкой,

был в утренних объятьях застенчивый укор —

вампирка! —

последнее, что помню — в горло укол.

Теперь пролетаю, как демон мщенья.

Где ты? Но поздно — тебя я полюбил.

В квартирах отключается освещенье.

И женщины чувствуют прилив сил.

Мадам де Пробир

— Как наши мужчины, мадам Перекусихина,

подруга наша верная, мадам де Пробир?

— Купец у Малой Грязной (ныне Куусинена)

с разбега дверь пробил —

кулак занозил.

— Все хахоньки да хихоньки, мадам Перекусихина?

— Их, как сельдей, напихано, моя императрица:

граф Иловайский с сыном шаг пробуют гусиный,

есть жеребенок ихний, есть генерал под тридцать,

боюсь, что не годится, моя императрица.

— А что вы покраснели, мадам Перекусихина?

— Чай, дула печь топиться, моя императрица.

— А кто там в вашей спальне, мадам Перекусихина?

— Наверно, мышь резвится, моя императрица.

— Давно ль у мыши сабля, мадам Перекусихина?

— Я памятью ослабла, моя императрица, кузен мой, Лешка Зуев, молоденький да

тиханький,

пришел к сестре проститься, моя императрица…

— На что ты покусилась, мадам Перекусихина?!

Пускай подаст мне в спальню глясе-пломбир.

Императрица станет тебе мадам Пробир.

Бедная, бедная мадам Перекусихина!

В снежный альбом

Мне Ленинград — двоюродный.

Но чувствую тоску,

когда линогравюрой

решетка на снегу.

Зачем в эпоху скучную

вонзает в сердце звон

курчавый, точно Кушнер,

чугунный купидон?

Рябина в Париже

Скоро сорок шестая година,

как вы ездили с речью в Париж.

Пастернаковская рябина,

над всемирной могилой горишь.

Поезд шел по Варшавам, Берлинам.

Обернулась Марина назад.

«Россия моя, лучина…»

А могла бы рябиной назвать.

Ваша речь не спасла от лавины.

Впрочем, это еще вопрос.

Примороженную рябину

я поэтам по ягодке вез.

И когда по своим лабиринтам

разбредемся в разрозненный быт,

переделкинская рябина

нас, как бусы, соединит.

Старый особняк

Душа стремится к консерватизму —

вернемся к Мельникову Константину,

двое любовников кривоарбатских

двойною башенкой слились в объятьях.

Плащом покрытые ромбовидным,

не реагируя на брань обидную,

застыньте, лунные, останьтесь, двое,

особняком от людского воя.

Как он любил вас, Анна Гавриловна!

И только летчики замечали,

что стены круглые говорили,

сливаясь кольцами обручальными.

Не архитекторы прием скопируют,

а эта парочка современников —

пришли по пушкинской тропе ампирной

и обнимаются à lа Мельников.

На экспорт

Внутри рефрижератора не пошалишь.

Наши лягушки поехали в Париж.

Будет обжираловка на Пале Рояль.

Водитель, врежь, пожалуйста, Эллу Фицджеральд.

Превратив в компьютеры, их вернет Париж.

У наших лягушек мировой престиж.

Мимо — две Германии.

В хрустальной мерзлоте

снятся им комарики

без ДДТ.

Снятся, как их в кринки

клали, в молоко.

Как сто второй икринке

без мамы нелегко!

Крали Заонежья

наблюдают сны,

как миллионерши

заморожены.

Кровь, когда-то жидкая,

стынет у нуля.

Спят на пороге жизни

комочки хрусталя.

Что же у таможни

глаза на лбу?

Царевна размороженная

качается в гробу.

Бриллианты сбросит,

попудрит прыщ,

потягиваясь, спросит:

«Уже Париж?»

Превратиться в льдышку.

Превратиться в сон.