Рок-н-ролл — в юбочках юнцы,

А у женщин пробкой выжжены усы.

(Время, остановись! Ты отвратительно...)

Рок-н-ролл.

Об стену часы!

"Я носила часики — вдребезги, хреновые!

Босиком по стеклышкам — ой, лады..."

Рок-н-ролл. По белому линолеуму...

(Гы!.. Вы обрежетесь временем, мисс! Осторожнее!..)

по белому линолеуму

Кровь, кровь —

червонные следы!

Хор мальчиков

Мешайте красные коктейли!

Даешь ерша!

Под бельем дымится, как котельная,

Доисторическая душа!

Мы — продукты атомных распадов.

За отцов продувшихся —

расплата.

Вместо телевизоров нам — камины.

В реве мотороллеров и коров

Наши вакханалии страшны, как поминки...

Рок, рок —

танец роковой!

Все

Над страной хрустальной и красивой

Подхихикивая, как каннибал,

Миссисипский

мессия

Мистер Рок правит карнавал!

Шерсть скрипит в манжете целлулойдовой.

Мистер Рок бледен, как юродивый.

Мистер Рок — с рожей эскалопа.

Мистер Рок — министр, пророк, маньяк;

По прохожим

пляшут небоскребы —

Башмаками по муравьям!

Скрипка

И к нему от Андов до Атлантики,

Вся неоновая от слез,

Наша юность...

("о, только не ее, Рок, Рок, ей нет еще семнадцати!..")

Наша юность тянется лунатиком...

Рок! Рок!

SOS! SOS!

Калифорнийское

Секвойя Ленина

В автомобильной Калифорнии,

Где солнце пахнет канифолью,

Есть парк секвой.

Из них одна

Ульянову посвящена.

"Секвойя Ленина?!"

Ату!

Столпотворенье, как в аду.

"Севойя Ленина?!"

Как взрыв!

Шериф, ширинку не приклыв,

Как пудель с красным языком,

Ввалился к мэру на прием.

"Мой мэр, крамола наяву.

Корнями тянется в Москву...

У!.."

мэр съел сигару. Караул!

В Миссисипи

сиганул!

По всей Америке сирены.

В подвалах воет населенье.

Несутся танки черепахами.

Орудует землечерпалка.

. . . . . . . . . . .

Зияет яма в центре парка.

Кто посадил тебя, секвойя?

Кто слушал древо вековое?

Табличка в тигле сожжена.

Секвойи нет.

Но есть она!

В двенадцать ровно

ежесуточно

над небоскребами

светла

сияя крной парашютовой

светя

прожектором ствола

торжественно-озарена

секвойи нет

и есть она

вот так

салюты над Москвою

листвой

таинственной

висят

у каждого своя Секвойя

мы Садим Совесть Словно Сад

секвойя свет мой и товарищ

в какой бы я ни жил стране

среди авралов и аварий

среди оваций карнавальных

когда невыносимо мне

я опускаюсь как в бассейн

в ее серебряную сень

ее бесед — не перевесть..

Секвойи — нет?

Секвойя — есть!

Люблю Лорку

Люблю Лорку. Люблю его имя — легкое, летящее как лодка, как галерка — гудящее, чуткое как лунная фольга радиолокатора, пахнущее горько и пронзительно как кожура апельсина...

Лорка!..

Он был бродягой, актером, фантазером и живопсицем. Де Фалла говорид, что дар музыканта в нем — не менее поэтического.

Я никогда не видел Лорки. Я опоздал родиться. Я встречаюсь с ним ежедневно.

Когда я вижу две начищенные до блеска луны — одну в реке, а другую на небе, мне хочется крикнуть, как лорковскому мальчугану: "Полночь, ударь в тарелки!" Когда мне говорят "Кордова", я уже знаю ее — эти две туманные Кордовы, "Кордову архитектуры и Кордову кувшинок", перемешанные в вечерней воде. Я знаю его сердце, ранимое, прозрачное, "как шелк, колышимое от луча сета и легкого звучания колокольчика". И не знаю вещи, равной по психологической точности его "Неверной жене". Какая чистота, жемчужность чувства! Люблю слушать, как в его балладах Цыгане и серафимы

Играют на аккордеонах...

Его убили франкисты 18 августа 1936 года.

Преступники пытаются объяснить это случайностью. Ах, эти "ошибки"! ...Пушкин — недоразумение? Лермонтов — случайность?!

* * *

Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.

Маркс писал, что поэты нуждаются в большой ласке. О какой лоске может идти речь, когда обнаженное средце поэта обдирается о колючую проволоку? Когда я думаю о трагическом, гибельном пути поэта, я вспоминаю Элюара, отравленного газом во время первой мировой войны. Фигура задыхающегося поэта символична. Как тут петь, когда дышать нечем!

Хрипло, гневно звучал голос Лорки: Это не ад, это улица.

Это не смерть, это фруктовая лавка.

Я вижу необозримые миры

в сломанной лапе котенка,

раздавленного вашим боестящим авто.

* * *

Буен, метафоричен был Лорка! Как мерный звон

колоколов

Шаги тяжелые волов...

С рожденья их душа

дряхла,

Полна презрения к ярмам,

И вспоминают два крыла,

Что прежде били

по бокам.

Метафора — мотор формы. ХХ век — век превращений, метаморфоз. Что такое сегодняшняя сосна? Перлон? Плексиглас ракеты? Мой мохнатый силоновый джемпер по ночам бредит пихтами. Ему снится хвойное шуршание его мохнатых предков.

Лорка — это ассоциации. В его стихах ночное небо "сияет, как круп кобылицы черной". Ветер срезает голову, высунувшуюся из окна, как нож гильотины.

Предметы роднятся, аукаются. Это — как у Пикассо. Хотя бы в его рисунках к Элюару, например. Абрис женского лика переходит в овал голубки. Брови расцветают пальмовой ветвью. А это что? Волосы? Иди голубиные крылья?

Мне пришлось видеть и живопись Лорки. В ней, как и в его балладах, сквозит цыгано-испанская грация и изысканность.

В поэзии его живопись бьет через край. Лорка любит локальный цвет. Как пронзителен его зеленый в "Сомнамбулическом романсе". Люблю тебя в зелень

одетой.

И ветер зелен. И листья.

Корабль на зеленом море.

И конь на горе лесистой.

И зелены волосы, тело,

Глаза серебра

прохладней...

О дайте, дайте подняться

К зеленой лунной ограде!