Итак, едва завидев задницу, распутник воспламеняется. Сад всякий раз испытывает мгновенный восторг при виде великолепной плоти, а расправившись с ней, не скупится на похвалы. «Я наконец увижу его, этот божественный, драгоценный зад, который я так пылко желаю! — восклицает Дольмансе. — Черт возьми! Как он свеж, каким здоровьем пышет, сколько в нем блеска и изящества!» В других случаях комплимент звучит много лаконичнее: «Ах, черт побери, дивная задница!» Распутник умеет оценить предмет своего обожания. Говоря о заднице, он предпочитает превосходную степень. Осмотр подразумевает тактильный контакт: распутник щупает, раздвигает и пощипывает полушария, иногда даже пускает в ход губы (но это случается редко). Порой ему приходит в голову идея поместить зад на подушки, «дабы маленькая дырочка явила себя во всем блеске». Вид этого «райского входа» может побудить распутника ввести в анус палец и слегка пощекотать стенки или даже потереться об него кончиком носа. Затем настает черед языка.

Процедура эта напоминает, если хотите, птичье поклевывание. Губы увлажняют дырочку, язык проникает внутрь и вращается там в разных направлениях так искусно, что пережившей это приключение Дюкло даже показалось, будто он «достал ей до печенок». Распутник постепенно засовывает внутрь весь язык целиком и сосет земляничку, словно хочет ее проглотить. Именно с ануса, по утверждению Сада, начинается эротический каннибализм. Нос, рот, язык — все как будто работает одновременно. На этом этапе инспекции распутник не соблюдает никаких правил: он вдыхает аромат, кусает, пожирает, постепенно впадая в безумие. «Язык, — говорит Дюкло, — заставляет меня пукать, он вторгается в самую глубину прохода, нарочно провоцирует ветры, словно хочет, чтобы я ему наддала, он сходит с ума, забыв обо всем на свете». Распутник жаждет, чтобы ему в рот извергли содержимое молочного клистира или ликера, введенного большим шприцем. Фурнье наваливается своим толстым задом на рот партнера, тужится, распутник пьет и опрокидывается навзничь, мертвецки пьяный. Наконец показываются экскременты, и он ими насыщается, сосет, смакует, жует и вот уже глотает кусочек размером с небольшое яйцо.

И начинается вакханалия. Смертоносное буйство. Распутник жаждет нанести природе последнее оскорбление. Он обескровит, распалит, истерзает этот прелестный зад, а в самом конце выпотрошит его. Это желание толкает его порой на ужасные преступления: он способен, к примеру, разрезать жертву на куски, чтобы остался только объект его поклонения. В «Жюльетте» именно так поступил Сен-Фон: он распиливает тела трех своих жертв, оставив лишь части от поясницы до бедер. «Ах, ах, — приговаривает он, целуя обрубки, — как приятно вновь увидеть задницы, подарившие мне такое наслаждение». Наслаждение это, надо признать, было особого свойства: отделяя головы от тел, Сен-Фон одновременно осквернял зады. «Нет ничего сладострастнее того, что я только что совершил, — говорит он, расчленяя труп. — Вы и вообразить себе не можете, как сильно сжимается анус, когда перерезаешь шею, ломая позвонки». Главное для распутника — не повредить зад перед последней пыткой. «Содомитский акт у Сада, — пишет Пьер Клоссовски[122], — есть ключевое звено любого извращения». Это величайшее оскорбление, идеальный способ нарушения всех норм. Самый адекватный, по разумению Сада, способ обмануть Бога, общество, мораль и закон человеческого естества. Содомия насмехается над половым актом, имитируя его. «Какое превосходство, — говорит Клервиль, — приобретаем мы над людьми, разрушая все, что их поддерживает, нарушая их законы, попирая их жалкого Бога, пренебрегая ужасными природными заветами, следование которым они почитают своим первейшим долгом!» Распутник считает себя извращенцем, преступником, подлецом, но никак не развратником. Такого слова у Сада просто нет, он оперирует терминами моральной психологии. Именно философы и вольнодумцы XVIII века подвергали самым жестоким нападкам и осмеянию идею Фомы Аквинского о преступлении против природы. Это преступление, заключавшееся в том, что человек грешит с самим собой, с мужчинами и животными, просто перестает существовать для Буайе д'Аржанса («Тереза-философ», 1748) и для де Сада («Философия в будуаре», 1795). «Исходите из того, Эжени, — говорит Дольмансе, — что в распутстве нет ничего ужасного, потому что все, на что оно вас вдохновляет, велит совершать и природа».

«Вся чудовищность идей Сада заключается в том, — продолжает Клоссовски, — что он в корне меняет специфические функции полов». Содомия по природе своей равнодушна к объекту соития. «Примем за данность, что нам очень легко насладиться женщиной тем или другим способом и что нам совершенно безразлично, кем наслаждаться—девушкой или юношей» («Философия в будуаре»). Таково кредо распутника. Распутник поклоняется заду, вот почему ему так просто смешивать удовольствия, переходя от одного пола к другому. Как писал Панкук[123] в своем «Большом словаре французского языка», содомия — это «преступление против природы, заключающееся в использовании мужчины, как если бы это была женщина, или женщины, как если бы она была мужчиной». Так в каком же случае преступление страшнее? Не имеет значения, совершается оно с мужчиной или с женщиной, хотя кое-кто скажет, что в последнем случае нарушение серьезнее, ибо только женщина предоставляет нам два отверстия для проникновения. Следовательно, мы сознательно грешим, выбирая «неправильное» (что позволяет заодно обесчестить девственницу, не дефлорируя ее, и, следовательно, лишний раз обмануть природу). Дольмансе поясняет, что юноша дарит распутнику двойное наслаждение, позволяя быть одновременно любовником и любовницей, тогда как с девицей тот может испытать всего одно. Кстати, закон различает два вида содомии: неполную (когда акт совершается с девушкой, но в «незаконный сосуд») и полную (при акте с юношей). В действительности, заявляет де Сад, любивший предаваться эротической казуистике, важен не столько объект, сколько власть над ним: главное, чтобы жертва была целиком и полностью подчинена. «Возбуждает лишь зло», — категорично заключает герцог в «120 днях Содома».

Ощущает ли себя распутник поочередно — а может быть, одновременно? — то мужем, то женой? Ответ прост: все дело в позе или в роли. Пол каждого участника превращается в непостоянную величину. «Полупьяный герцог упал в объятия Зефира и целый час сосал его губы, а Эркюль, воспользовавшись ситуацией, загонял свой огромный снаряд ему в анус. Бланжи не протестовал и, полностью отдавшись поцелую, сам того не заметив, переменил пол». Главное для Сада — оскорбить природу, какого бы пола она ни была. Нет больше ни высокого, ни низкого, ни души и ни тела, ни возвышенного, ни непристойного, ни чистого, ни грязного: тело — сосуд, который можно раскупорить со всех сторон сразу. Все связи дозволены, любое тело доступно всем и каждому. «Ничто не забавляет меня больше, — говорит Дольмансе, — чем начать в одной заднице, а закончить в другой». Подобный эротический изыск принимает порой самые неожиданные формы: можно выстроить в ряд четырех девиц и «прозондировать» — поочередно и стремительно — их зады. Такое упражнение называется ветряной мельницей. Содомия для Сада — поношение, оскорбление Бога, святотатство. Иногда развратники проталкивают языком облатку в задний проход партнера, а Жюльетта даже отдается папе Пию VI в алтаре базилики Святого Петра в Риме: «О, друзья мои, какое это наслаждение, когда папа уестествляет тебя сзади. Когда ощущаешь в заднице тело христово! Мне казалось, что я познала величайшее блаженство...»

Это еретическое восприятие содомии просуществовало недолго. В начале XVII века авторы многих научных трудов еще именовали ее «противоестественным пороком» (судебная медицина тогда уже появилась). После законодательной реформы 1791 года за содомию перестали привлекать к судебной ответственности, а определение «гнусное преступление» было забыто. Но только не судебными медиками, продолжавшими, подобно Касперу[124] и Тардье[125], изучать то, что они отныне называли чудовищным отклонением от нормы. Если распутник всего лишь оскорблял природу, то грязный содомит, чей порок впечатывался в его плоть, опускался, по мнению врачей, до уровня животного. Судебные медики были уверены, что исступленные оргии и ненасытимая жажда удовольствий совершенно разрушали тело человека. Маркиз де Сад признавал, что мужчины со склонностью к содомии имеют особое сложение: ягодицы у них более белые и пухлые. «Ни один волосок, — говорит Дольмансе, — не затеняет алтарь наслаждений, чья внутренность, устланная нежнейшей, чувственной и чувствительной оболочкой, очень похожа на женскую вагину». Но маркиз не видит в подобном устройстве ничего чудовищного, для него оно не более чем врожденная особенность, в крайнем случае — ошибка, недосмотр природы. А вот Амбруаз Тардье («Медико-судебное исследование покушений на нравы», 1857) полагал, что порок содомитов отпечатывался в этой части их тела и выражался в стремлении отдаваться на женский манер. По его мнению, ягодицы выдают всю гнусность таких особ. Подобно инквизитору, обнаружившему на коже ведьмы доказательство ее одержимости, непогрешимый доктор заявлял, что может предоставить анатомические свидетельства извращенных влечений.