Зубов Иван, род. 15.5.1899 г., проделал Великую войну, кавалер Георгиевского креста трех степеней, проделал Гражданскую войну, был эвакуирован в Галлиполи; поступил добровольцем во французскую армию, был убит 3.11.1944 г., в Плянуа, Вож. Погребен на русском кладбище в С. Женевьев.
Можно было бы привести еще много подобных биографий. Но вернемся к настроениям первых лет эмиграции. Вражда к интеллигенции соединялась тогда с озлоблением против союзников, изменивших России в ее черную годину и бросивших Добровольческую армию, до конца хранившую верность делу союзников. Чувства обиды и негодования еще усилились, когда, попав на Запад, участники Белого движения увидели полное равнодушие прежних союзников к постигшей Россию беде. Они рассказывали о таких преступлениях и страданиях, что, казалось, камни должны были «возопиять», но никто не хотел их слушать. В изгнании белых воинов ждало превращение в бесправную орду нежелательных иностранцев, которые могли рассчитывать только на самую тяжелую, черную работу, только на самое низкое социальное положение. Все это болезненно оскорбляло чувство национальной гордости. Если и прежде русские люди, сталкиваясь с западом, часто испытывали глубокое разочарование, то теперь, попав за границу нищими беженцами, они открывали недостатки западной жизни уже не в порядке туристических наблюдений, а в тяжелом каждодневном опыте отверженности и унижения.
«Приехал я в Париж, сей мнимый центр человеческих знаний и вкусов. Все рассказы о здешнем совершенстве — сущая ложь». «Божество француза — деньги». «Искусство погибает. Религиозное чувство погибает… Запад гибнет». «На западе душа убывает… Совесть заменяется законом». «Мелкая, грязная среда мещанства как тина покрывает своей зеленью всю Францию». «Мещанство окончательная форма западной цивилизации». «Современное поколение имеет одного Бога — капитал». «Черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет…». «Во внутренних европейских событиях, чем ближе к концу века, тем яснее «общеевропейской» делается только пошлость».
Как эти цитаты из Фонвизина, кн. Одоевского, Аксакова, Герцена, Гоголя и Розанова напоминают разговоры, которые так часто приходилось слышать в те годы от эмигрантов, даже от дам, наверное, ни Герцена, ни «Русских ночей» никогда не читавших.
Вместе с разочарованием в западе росло желание всем доказать, что, несмотря на теперешнее свое унижение, Россия духовно выше Европы и имеет особое, великое, мессианское призвание. Этот своеобразный эмигрантский «комплекс неполноценности» определяет характер новых идейных течений, начавших тогда возникать. В 1921 г. выдвигается группа евразийцев. В основном это наследники идей Данилевского и Леонтьева, наследники всего, что в русской мысли отталкивалось от демократического «мещанского» Запада и утверждало особый путь России. П. Савицкий, один из главных идеологов раннего евразийства, следующим образом определяет евразийскую генеалогию:
«Чтобы понять, в каком смысле на этих страницах говорится о выходе России из рамок современной европейской культуры, нужно обратиться к русскому прошлому, хотя бы недавнему. В русском 19-м веке явственно различимы два обособленных преемства. Одно обнимает занимающуюся в 30–40-х годах зарю русского религиозного творчества. Рождаясь из недр некоего древнего духа, с трудом преодолевая покровы окружающей среды, — религиозное озарение вспыхивает в позднем Гоголе, славянофилах. Окружающее не властно заглушить лучи. Брезжащий свет разгорается в творчестве Достоевского, Владимира Соловьева и тех, кто был и есть с ними. Как наследие 19-го века, Россия обретает достояние нравственно-совестной и богословской мысли, достояние, поистине составляющее, в выборе и сопоставлении — канон книг русских учительных… В развитии «европейской» культуры, в пределах 19-го века, — та совокупность писаний, которую мы именуем: «канон книг русских учительных», так же, как явление Иванова-Врубеля, по стилю и сущности, не имеет подобий… Зато имеет подобие иное преемство, сказывающееся в судьбах русской культуры: преемство, начатое просветителями-обличителями 18-го и первой половины 19-го века, идущее через Добролюбова, Писарева, Михайловского, к просветителям большевистской эпохи; преемство позитивного мировоззрения, идолопоклонства перед «наукой»; преемство не скепсиса только, а «нигилизма» в отношении к «вненаучным» началам человеческого бытия; преемство не улыбки авгуров, но громкого смеха кощунственных…
«Скажут, быть может: «два различных направления общественной мысли», сказав, ошибутся: не два направления, но два разных исторических образования, два раздельных исторических мира! К первопроповедникам христианства, к истокам, начальным моментам великого исторического цикла уводят проникающие Хомякова, и Достоевского, Леонтьева и Соловьева пафос и озарение. К поздним временам неверия (эпикурейского или коммунистического, безразлично), в периоды «просвещения», — достояние убывающих культур, — ведут мировоззрения нигилистически-«научные»…
Мы видим, таким образом, что начатый Белинским и Гоголем трагический спор, разделивший русское образованное общество на два непримиримых лагеря, был полностью перенесен в эмиграцию. Только соотношение сил теперь изменилось. Если прежде господствовало преемство, идущее от просветительства 18-го века, то в эмиграции остатки «ордена» были окружены враждой не только правых, но и многих прежде «критически мыслящих личностей», переставших теперь верить в «научность» позитивизма. Но будучи позитивистом, я не жалел бы об этом, если бы вместе с позитивизмом не отрицалась, начиная с Великой хартии вольностей, и вся современная, христианская по своему происхождению, демократическая цивилизация. Здесь, действительно, вместе с водой из ванны выплеснули и ребенка.
Ф. Степун сказал про славянофилов: «от Шеллинга они перешли к Жозефу де Местру, от Петра Великого — к Ивану Грозному». В эмиграции этот процесс вырождения славянофильства продолжался, и русскому мессианизму грозила опасность повторить роковой путь породившего его немецкого романтизма, начавшегося с Гердера и кончившегося Гитлером. В «пореволюционных» и «национально-почвенных» течениях зарождался русский национал-социализм. Выводя свою идейную родословную от славянофильства, эти течения восприняли от «книг русских учительных» не их христианское вдохновение, не проповедь абсолютной ценности личности, свободы и человеческого братства, а только то, что было в этих книгах близкого к реакционному «русскому направлению»: от Леонтьева проклятия прогрессу и демократии, от Достоевского «шатовщину» и антисемитизм, от Соловьева легенду об Антихристе. Как пришло свободолюбивое вначале славянофильство к этой бесславной метаморфозе? Славянофилы верили, что в отличие от западного человечества, выбравшего путь «внешней правды», русский народ живет по «внутренней правде» и поэтому может обойтись без правового гарантийного государства. И. Аксаков сделал отсюда вывод, имевший для развития русской идеи самые трагические последствия: «Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет добра, чем стоять с помощью зла!»
В эмиграции в распространении этой злосчастной и гибельной идеи, на которой свихнулись почти все пореволюционные течения, больше всех был виноват Н. А. Бердяев, самый замечательный, быть может, представитель русского религиозно-философского возрождения начала 20-го века.
Тяжело и грустно писать об этой страшной вине Бердяева. Подобно многим людям моего поколений, я чувствую глубочайшую благодарность к его памяти за рыцарское благородство, за бесстрашие, за незабываемое предисловие к вышедшей в 1939 году книге «О рабстве и свободе».
«В результате долгого духовного и умственного пути я с особенной остротой сознал, что всякая человеческая личность, личность последнего из людей, несущая в себе образ высшего бытия, не может быть средством ни для чего, в себе имеет экзистенциальный центр и имеет право не только на жизнь, отрицаемое современной цивилизацией, но и на обладание универсальным содержанием жизни. Это истина евангельская, хотя и недостаточно раскрытая. Качественно различные, неравные личности, не только в глубинном смысле равны перед Богом, но равны перед обществом, которому не принадлежит право различать личности на основании привилегий, то есть на основании различия социального положения».