Когда они подъезжали к мельнице, от ее ворот отъехала телега, груженная белыми, словно напудренными, пузатыми мешками.

Внутри у Домны все похолодело. «Неужели конец?»

Пожилой слез с телеги и, придерживаясь за край, с хрустом в коленях присел раз, другой, от удовольствия крякнул, прогнув спину, и потянулся. Молодой хихикал, от чего рот у него растянулся, будто резиновый, от уха до уха.

— А я-то думал, Фомич, и к чему это у меня с самого утра нос чешется?

Домне надо было тоже что-то сказать, сделать, ну, хотя бы встать для начала, но пошевелиться она не могла. «Да что же это со мной? — ужаснулась и, мысленно прикрикнув на себя, как делала не раз в трудную минуту: — А ну, вставай!» — вскинулась и вместе с полицаями вошла в здание мельницы.

В просторном помещении кроме паровой машины и мельницы ничего не было. Из топки доносилось гудение, в прорези чугунной дверки виднелось бушующее пламя.

«Ну придумай же что-нибудь, пока время есть, — попросила себя Домна, — ведь ты можешь, недаром к тебе чуть ли не всякий за советом бежит…» Но былая находчивость покинула ее.

Пожилой полицай, стоявший за ней, спросил громко:

— Есть тут кто аль нет? — Его глухой голос, словно булькающая вода, ударился о запыленные стены и застрял в паутине углов.

— А-а, — послышалось откуда-то из-за стены.

И тут же из боковой двери вышел средних лет мужик. Вытирая мокрые руки о подол белой от муки, а когда-то черной рубахи, облизывая сальные губы, недовольно спросил:

— Чего надо?

Домна даже вздрогнула от этих слов. Мельник показался ей похожим на проходимца, который в прошлом году продал ей на рынке кожаные сапоги на картонных подметках. На второй день угодила она под дождь и домой принесла одни голенища. «Вот совпадение, — удивилась она, — даже глаза такие же — маленькие, как у сурка». И тут ее осенила мысль. Домна подошла к мельнику и схватила его за грудки, да так, что рубаха под ее цепкими пальцами, давно привыкшими к мужской работе, затрещала.

— Ах, вот ты где мне попался, поганец… — Она трясла его что было сил.

— Да ты бешеная, что ли? — забормотал мельник, тщетно пытаясь высвободиться.

Этого только и ждала Домна.

— Вот паразит, — взъярилась пуще прежнего, — он меня еще и бешеной обзывает. Да ты знаешь, кого обокрал?.. — У нее на глазах проступили слезы. Она сделала вид, что готова его исцарапать, избить.

Растерявшиеся было полицаи еле оторвали ее от перепуганного мельника. Домна не унималась: вырывалась, кричала, топала ногами, плевалась в сторону мельника.

— Да он моих детей обокрал!

Мельник до сих пор никак не мог взять в толк, что же все-таки происходит, а тут вдруг прозрел.

— Да она, гляньте, того… бешеная… Гоните ее…

Пожилой полицай отшатнулся, пропустил Домну и внимательно глядел на нее. На лоснящемся лице появилась гримаса. Он брезгливо сграбастал ее, подошел к двери и вышвырнул во двор.

Домна не сразу поняла, что произошло.

— А как же с помолом? — забарабанила в закрывшуюся дверь, заплакала.

На стук вышел пожилой полицай. Глаза — что у хищника, лапищи, сжатые в кулаки, хрустят.

— Сгинь, нечистая сила, и чтоб духу твоего здесь не было!

Домна испуганно попятилась, коснулась телеги, села, нащупала вожжи, дернула…

Больше в тот день у Домны приключений не было. Знакомой дорогой доехала до Клещева, передала мину и со спокойной душой поехала к детишкам…

Спустя несколько дней в дневнике Рабцевича появилась запись:

…Стоял вьюжный и холодный февраль сорок третьего года. Рабцевич только что возвратился в Рожанов после встречи со связником. Несмотря на то, что ездил на встречу на лошади, устал. Сказывалась бессонная ночь.

Хозяйка заботливо накрыла на стол. Он взялся было за еду, но кусок не шел в горло. Опять вспомнился Линке. Вчера Рабцевич проводил его к Ваупшасову — командиру партизанского отряда, действовавшего неподалеку. На последнем совещании руководителей партизанских отрядов, организованном подпольным обкомом партии, Ваупшасов пообещал Рабцевичу выделить одного из своих радистов вместе с радиостанцией для налаживания постоянной связи с Центром.

Необычно быстро собрался комиссар. Рабцевич даже удивился такому проворству. А когда глянул в его голубые глаза, понял — комиссар надеялся встретиться с сыном, который воевал в отряде Ваупшасова.

Ходко пошел Линке, сопровождавшие его бойцы едва поспевали следом.

— Привет Гейнцу! — крикнул вдогонку Александр Маркович.

Линке обернулся. Во все лицо — радостная улыбка. А у Рабцевича под лопаткой что-то судорожно дернулось и неприятно ожгло. Вспомнилась семья — дети, жена. Вроде бы и беспокоиться было не из-за чего — живут в Куйбышеве, далеко от фронта, — а душа болит. Съездил на встречу со связником. Думал забыться — не получилось. «Да что это со мной, — досадливо подумал Рабцевич, — не годится так…» Достал тетрадку, принялся составлять сообщение в Центр по сведениям, полученным от связника…

На улице радостно заскулил хозяйский пес — грязный, хвост в репейнике. Рабцевич накинул на плечи полушубок, вышел на крыльцо. Во дворе Пикунов гладил визжавшего от радости пса, за калиткой выстроились бойцы, в снегу, мокрые… Командир привычно сосчитал их. «Двадцать. Все». И что-то сдвинулось с сердца, вздохнулось легко, свободно.

Пикунов увидел Рабцевича, скомандовал: «Сми-ирно!» — и побежал к крыльцу. Насмерть перепуганный пес, зажав хвост между прогибающимися лапами, шарахнулся в сторону…

Приход групп на базу всегда был праздником: бойцы могли здесь хоть немного отдохнуть, а Рабцевич рад был увидеть товарищей здоровыми.

Выслушав доклад о прибытии, Рабцевич приказал Процанову распределить бойцов по дворам и вместе с Пикуновым вошел в хату.

Скинув полушубок на скамейку, он весело посмотрел на Михаила.

— Пришел?!

— Пришел, товарищ командир! Разрешите доложить?..

Рабцевич сел за стол.

— У тебя срочное?..

Пикунов, отняв руку от козырька, отрицательно мотнул головой.

— Тогда присаживайся к столу, вместе поедим.

— Не откажусь, — обрадовался Пикунов.

От его светящейся улыбки на сердце у Рабцевича потеплело, словно погрел иззябшую душу у жаркой печки.

Хозяйка принесла еще миску картошки, кринку молока, лепешки. Пикунов подсел к столу, вчетверо сложил хрустящую ржаную лепешку, откусил.

К Пикунову Рабцевич всегда питал какие-то особые чувства, совсем не похожие на чувства командира к подчиненному. Еще в Москве, формируя отряд, он обратил внимание на этого симпатичного сержанта и сразу же выделил его среди других.

Обычно, прежде чем принять в отряд бойца, он просматривал анкетные данные, потом наблюдал за ним на занятиях, вызывал к себе на беседу либо приходил сам. И лишь после предлагал вступить в отряд или уходил, так и не объяснив, зачем отнимал у бойца время. Пикунов понравился сразу. Потом уж узнал его биографию. У него было среднее образование. В школе верховодил комсомольцами, в армии окончил курсы младших командиров, понюхал пороху, прошел через бои с фашистами… Впервые Рабцевич увидел его на практических занятиях по топографии. Из всего взвода он первым пришел по азимуту к контрольной точке. Потом сержант стрелял из пистолета и автомата. Такой стрельбе мог позавидовать любой — все пули легли в центр мишеней. Рабцевич видел Пикунова и на других занятиях. Ну а беседа с ним покорила: начитанный, сообразительный, культурный. Однако Рабцевича настораживала излишняя лихость сержанта. Стараясь выполнить задание возможно лучше, он подчас забывал об осторожности. Так случилось и на учебном гранатометании. Кинул гранату и не спрятался в укрытие — захотел посмотреть, куда она упадет…

И все же Рабцевич взял его, а когда решался вопрос о назначении командиров групп, сразу остановился на нем. Пикунов, как никто другой, умел ладить с людьми, хорошо ориентировался в любой обстановке. Но тревога за него осталась и была не напрасной…