Рыхлость группового уровня литературного существования с групповыми идеями литературы, групповыми традициями, проблемами собственно культурного самоопределения ощутима и в другом: я бы назвал это слабостью символически-мифологических основ самопонимания писателя, ненапряженностью различных культурных традиций, отсутствием выбора между ними, обыгрывания и связывания их. А «миф» здесь не менее важен, чем «быт». Легко назвать исключения — батюшковский синтез, поиски Вячеслава Иванова, ахматовскую «Поэму без героя», но я говорю о линии. Скажем, линии, идущей от французских «проклятых» к Паунду и Элиоту, а от них — к Одену и сегодняшнему Дереку Уолкотту с их представлениями о мировой поэтической традиции. Символизм (с характерным, кстати, для периодов повышенной автономии литературы главенством поэзии над очерком и романом) оказался кратким эпизодом и растворился в общей идеологии и групповой склоке, поэтику зрелого Мандельштама с его «тоской по мировой культуре» из открытой литературы на целое поколение вытеснили. Побеждает всякий раз принцип «простоты».

Пока находишься в пределах нормативного литературного пантеона, этот недостаток культурной определенности и направленности не бросается в глаза: объединяет музейность памятников. Но стоит изменить оптику — скажем, как это сделали в свое время опоязовцы, — и проблемы внутренней связности литературного целого, ее механизмов встают в полный рост. Создатели Словаря резко расширили границы литературы, фактически приблизив их к рубежам письменности (или, по крайней мере, печатности), а тем самым обнажили и давние культурные дефициты словесности и науки о ней. Строго говоря, разные виды письменности (печати) существуют как бы в разном времени, разных его рамках и масштабах — от злободневности фельетона до Дантовой вечности. Здесь нужен либо какой-то универсальный язык описания, либо понимание законов перехода от системы к системе (от одной «литературы» к другой, третьей и т. д., если, как предлагает в своей книге А. Рейтблат, считать их разными литературами). А поскольку эти культурные межи и рубиконы не проведены либо засыпаны или стерты, то исследователь встает перед проблемой средств фиксации и осмысления своего объекта в его собственной, имманентной определенности. Приравнивание же культуры к литературе, а той — к «выражению духа нации» (то есть ядро давней и устойчивой при всех переменах идеологии литературы в России) оказывает всем нам дурную услугу и в каждом конкретном случае, и в исторической перспективе. Материалы Словаря подводят к этому клубку проблем, но биографическая форма тоже имеет свои границы. Вообще говоря, упорядочение и продумывание значений литературы, даже и в виде словаря, может идти разными путями. Скажем, риттеровская «Энциклопедия истории идей» рационализирует фонд сложившихся в европейской истории понятий о культуре, обществе, цивилизации и т. д. «Семиотика» Греймаса и Курте упорядочивает представления о словесности в пределах одной понятийной парадигмы. «Словарь театра» Патриса Пави дает культурологическую проработку накопленных в Европе (при усвоении иного культурного опыта) техник театральности и театрализации как своеобразной смысловой системы, символического мира. Подход от социальных обстоятельств биографии и исторической соотнесенности интерпретаций, принятый в Словаре, позволяет отступить от единоспасающей идеологии, значимо расширить круг явлений, относимых к литературе. Биография же как культурная форма — тема почти не разработанная. Но проблем теории литературы — то есть средств обобщения сложившихся суждений и толкований, приемов и направлений — Словарь, понятно, решать не может. Он может к ним вплотную подвести, давая надежную основу для постановки ключевых теоретических вопросов. А они — все те же: понятие литературы, роль писателя, механизмы эволюции и репродукции в литературе, границы биографического (как, впрочем, и стилистического и любого другого) подхода. Многие из составивших редакционную коллегию и редакцию Словаря деятельно обсуждали некоторые из этих проблем в первой половине 1980-х гг. Ни перемены, происходящие в стране, ни изменения в самом исследовательском сообществе тех теоретических вопросов не разрешили и упразднить тоже не могут. Более того. Думаю, сейчас — и не в последнюю очередь благодаря Словарю — есть возможность к этому теоретическому уровню обсуждения выйти либо вернуться. Речь о подхвате сделанного на его страницах другими средствами, в иных областях. Заданный Словарем стандарт работы требует, по-моему, не столько оценок, сколько ответа собственным делом. Плоды (или хотя бы следы) этого хотелось бы видеть.

Журнальная культура постсоветской эпохи[*]

Система журналов в разнообразии тематического состава, адресации к различным группам и уровням публики, тиражей и их динамики отражает степень дифференцированности общества, плотность коммуникативных связей между разными группами, слоями социокультурной структуры. Так называемые толстые журналы («литературно-художественные и общественно-политические», по принятому определению) находят свое функциональное место в рамках этой системы. Если описывать ее предельно схематически и лишь для интересующих нас здесь целей, можно выделить несколько основных типов журнальных изданий:

1. Журналы с тиражами порядка тысяч экземпляров — таковы издания специализированных групп и институтов; они осуществляют коммуникацию между коллегами данной специальности, области знаний, — скажем, «Этнографическое обозрение», «Социологические исследования» и другие журналы Академии наук.

2. Журналы с тиражами порядка десятков тысяч экземпляров. Их задача — связь между различными группами интеллектуалов как носителей ценностей универсальной культуры, реализуются ли они в рамках науки, искусства, религии и др. (а соответственно, и связь между самими этими ценностями); таковы, например, «Вопросы философии» или «Вопросы литературы» своих лучших лет, «Искусство кино» в последние годы.

3. Журналы с тиражами в сотни тысяч экземпляров. Таковы в большинстве толстые журналы. Их функция в социальном плане — связь между различными культуротворческими группами, с одной стороны, самыми широкими слоями «образованной публики», с другой, и системой власти, «руководством страны» как основным партнером (или соперником) «творческой интеллигенции» в просвещении масс, с третьей. В собственно культурном, смысловом плане эти издания развивают и поддерживают определенную идеологию культуры (а соответственно — для России и СССР едва ли не прежде всего — идеологию литературы) как проект реализации целей, поставленных властью перед социальным целым, и приобщения к ним широких категорий письменно-образованного населения. Используя терминологию, принятую для описания слоя интеллектуалов (Э. Шилз, Ш. Н. Айзенштадт), здесь можно говорить о связи между «первичной», или «продуктивной», и «вторичной», или «рецептивной», интеллигенцией; немаловажно, что и номенклатура высших этажей власти, и кадры массового управления и социализации (бюрократия, редакционно-издательские работники, преподавательский состав и т. д.) формируются внутри этой идеологии, проходя по одним и тем же каналам индоктринации.

4. Журналы с тиражами в миллионы экземпляров. Это так называемые «тонкие», «массовые» издания — «Работница» и «Крестьянка», «Здоровье» и «За рулем» и др. Их партнер — «все общество», организованное по осям аскриптивных, «натуральных» связей (половых, возрастных), функциональная же нагрузка — интеграция всего грамотного населения вокруг первичного набора ценностей и навыков «цивилизованного общежития», «общественного существования». Здесь можно было бы говорить о процессе модернизации сознания и поведения на уровне повседневности — в семье, половозрастных слоях, группах сверстников; идеологическая ангажированность этих изданий — если не брать официозы типа «Советского Союза» или «Советской женщины» — в целом невелика, тогда как интересы читателей (бытовые, досуговые) в определенных рамках признаются и учитываются.