Конвойные, шедшие в авангарде, быстро обернулись на шум в толпе арестантов и решительно стали пробиваться туда, где в середине толпы сцепились три фигуры, одетые в полосатую рвань. Остальные солдаты прикладами сдерживали растревоженных людей.

В центре колонны Скок и Спок затеяли драку с Франтом. Многие арестанты безучастно смотрели на неравный бой, а цыгане Ромка и Фомка прыгали вокруг и поочередно подбадривали дерущихся.

— А дай ему, красавец, по сусалам! — кричал восторженно Ромка Франту, видя, как тот сцепленными руками молотил Скока.

— Башкой ему под дыхало, — подзадоривал Фомка Спока, разбежавшегося с взбыченной головой, направленной в грудь шулера.

Старший конвоя, с трудом пробившись через кольцо людей, окруживших драчунов, шашкой плашмя ударил по голове разъяренного Франта, походя сунул зуботычину подвернувшемуся Ромке, пинком оттолкнул потерявшего равновесие при разбеге Спока. Спокойствие было восстановлено, но только на мгновение. Молча, с завидным хладнокровием Кулак-Могила занес свой убийственный кулак над головой замешкавшегося начальника конвоя… и оправдал свою кличку.

— Врассыпную, рви когти, — рявкнул он, разрывая на ходу кандальную цепь и пробивая себе кулаками дорогу в кусты.

Митька птицей метнулся в сторону, сшиб с ног подбежавшего к нему солдата, подхватил вылетевшее из его рук ружье и укрылся в чащобе. Он видел, как многие арестанты, не желая бежать, навзничь падали на пыльную дорогу; на его глазах осел на ветки кустарника подстреленный Алеша Соловей, жалобно вскрикнув в последний раз. Вдоль дороги, петляя, делал заячьи прыжки Скок, удирая от бегущего за ним с обнаженной шашкой конвойного, мимо Митьки, затаившегося в кустах, взявшись за руки, помогая один другому, проковыляли раненые братья-цыгане… Конвойные не решились преследовать заключенных. Они для порядку постреляли по кустам: авось шальная пуля и заденет кого-нибудь из беглецов, собрали в строй оставшихся на тракте арестантов, взвалили на повозку раненого Спока и труп Алеши Соловья и, помолясь богу за упокой грешных, отправились в дальнейший путь.

Побеги заключенных на Якутском тракте в ту пору были нередки, и недочет десятка варнаков, сбежавших в тайгу, в непроходимую глухомань, считался равносильным отказу от жизни, страшней, чем царская каторга.

И снова этап шел своим порядком, с еще большей ожесточенностью подгоняемый обозлившимися конвойными, оставляя глубокие следы на пыльной дороге, что тянулась печальной бороздой от Александровского централа до далекого Верхоленска.

А Митька, оказавшись один в тайге, вздохнул во всю силу легких и рассмеялся совсем по-детски. Сколько раз в камере думал он о вольном таежном ветре, гуляющем в вершинах деревьев. Порывы ветра надувают кроны, как тугие морские паруса, клонят ветви в одну сторону, и стволы от этого не могут распрямиться, стоят словно устремленные в далекую светлую неизвестность.

Скоро Митька нашел в тайге Кулака-Могилу. Они стояли друг против друга, оба коренастые, крепкие, готовые схватиться не на жизнь, а на смерть.

Митька, втянув голову в плечи и насупив мохнатые черные брови, переступая с ноги на ногу, как застоявшийся в конюшне жеребец, вдруг протянул руку Кулаку-Могиле, неловко улыбнулся, показав широкие светлые зубы, и примирительно сказал:

— Почуял волю, головушка кружится.

— Ладно, ужо не время слюни распускать. Бери ружьишко да айда за мной.

Митька взял ружье, отбитое у конвойного, проверил заряд. Всего один заряд! Очень мало, но больше, чем ничего. Долго ли проживешь в тайге в надежде на один выстрел, которым можно уложить козла или кабана.

Он шел за Кулаком-Могилой, ступая след в след, перешагивая через замшелые колоды, перехватывая на лету ветки берез, распрямляющиеся за спиной идущего впереди человека. В лесу было тихо, как только бывает в солнечный знойный день. Зверье укрылось в дуплах и норах, в густых тальниках возле озер и ручьев, птицы забились в гнезда, в осоку, в листву.

Едва заметная тропинка внезапно оборвалась, затерявшись в пухлых серых мхах.

— Дальше веди ты, — сказал Кулак-Могила, пропуская Митьку вперед.

Редкие сосны, выросшие на сухом болоте, служили хорошим ориентиром. Держаться надо было южного направления, и сосны-карлики указывали его уродливыми бугристыми сучьями-ветвями, густо усеявшими южную сторону ствола.

— Стой! Отдохнем, — тяжело дыша, остановил Митьку его спутник.

Митька плюхнулся в теплую и мягкую мураву, повернулся на спину, положил руки под голову и забросил ноги на лежащую рядом колоду. Он чувствовал, как кровь, отхлынув от тяжелых ног, разливалась по всему телу, веки сковывала сонная одурь, мышцы расслабли.

Рядом храпел Кулак-Могила.

Напряжение дня — побег, скитание по таежным тропам — сломило силу этих людей, и они спокойно спали, забыв об опасностях, подстерегающих человека на каждом шагу в тайге.

Уже поздно ночью сошлись и другие беглецы вблизи Манзурки в старой риге, как еще до побега наказал Кулак-Могила. А к утру их снова поглотила тайга, укрыв под густым зеленым шатром от постороннего взгляда.

Их оказалось шестеро, оборванных, грязных, обросших жесткой щетиной, потерявших человеческий облик.

Впереди шел Митька. По известным ему одному таежным приметам он находил проходы в густом буреломе, разыскивал брод в нешироких порожистых речках, выводил группу на звериные тропы, где можно было скараулить зазевавшегося лосенка и, прыгнув с дерева на его неокрепшую спину, свернуть ему шею. Без мяса было плохо. Ягоды, грибы и коренья не утоляли голода, а только разжигали его. Единственный заряд, бывший в ружье конвойного, Митька потратил на косулю, которую тут лее освежевали, изжарили на костре и съели без хлеба и соли.

Стоически выдерживали полуголодную жизнь братья-цыгане, пересыпая свою речь невеселыми шутками.

— Цыган купил хрену на грош, да, евши, плакал неделю, — заводил Ромка после скудного ужина.

— У сытой лошади тень тоща, — вторил ему Фомка, разглядывая свои худые руки, впалый живот.

— Съел волк кобылу — подавись он хомутом, — неожиданно заканчивал Ромка и надолго умолкал.

Пока шли близ сел, Франт и Скок делали ночные вылазки: добывали в деревнях зерно, картошку, домашнюю птицу. Прежде чем совсем оторваться от Якутского тракта, надо было запастись провизией.

В Унгинских степях беглецы набрели на одинокую юрту бурята-кочевника. В кошаре мирно паслись овцы, две расседланные, стреноженные лошади прыгали неподалеку. В юрту зашли Кулак-Могила и Скок. В ту же минуту оттуда выскочила встрепанная пожилая бурятка и, путаясь ногами в полах терлика, неуклюже побежала в степь. Ромка в два прыжка настиг ее, толчком сшиб с ног и, придавив лицом к земле, ждал, что делать дальше. Фомка тем временем подводил к юрте пойманных лошадей.

— Што ни говори, дружка, — восторженно прокричал он Митьке, похлопывая кобылу по лоснящемуся боку, — а краденая лошадь всегда дешевле купленной.

— Лошадь — человеку крылья, — подсказывал Ромка.

Кулак-Могила вышел из юрты, брезгливо вытирая руки о штаны.

— Вьючить лошадей. Старуху придушить, — скомандовал он цыганам. — Берем все съедобное.

Митька не решался зайти в юрту. На его глазах происходило дикое убийство ради куска хлеба, а он не мог не только остановить его, но являлся невольным соучастником.

— Старуху не трогать! — впервые поднял Митька голос протеста.

Кулак-Могила посмотрел на него настороженно. «Нашел кого жалеть, — говорил его взгляд. До стычки дело не дошло. — Погоди, щенок, — решил вожак, — попомнишь свое заступничество». Но сказал миролюбиво:

— И то ладно. Сама скоро помрет. Свяжите ее покрепче.

Цыгане скрутили старой бурятке руки веревкой, занесли в юрту, выскочили оттуда, опасливо поглядывая то на Кулака-Могилу, то на Митьку, как бы примеряясь: к какому табору пристать.

«С волками жить — по-волчьи выть», — невесело подумал Митька, получив приказ резать овец.