Во второй главе («Что такое критика социальных наук?») обосновывается программа критики социальных наук (частью осуществления которой является и эта книга, и монография «Как думают историки»[6]). В главе характеризуется конструктивистский подход к социальным наукам, показывается связь традиционной эпистемологии с метафизикой идеальных сущностей и предлагается рассматривать социальные науки как исторически сложившуюся культурную практику. В отличие от социологии науки критика социальных наук предполагает использование методов не только собственно социологии, но и истории, лингвистики, психологии, философии — т. е. всей совокупности методов, самими же социальными науками выработанных для изучения мышления.

Третья и четвертая главы посвящены теории разума-культуры, на которой, как мне кажется, основан проект социальных наук. Глава «Дюркгейм и кризис социальных наук» затрагивает тему современного кризиса социальных наук, проявившегося в утрате ими способности обобщать. В главе задается вопрос, почему, отвергая старые формы обобщения, исследователи не интересуются тем, на каких механизмах их собственного сознания основаны эти формы и есть ли у сознания другие механизмы, которые могли бы позволить обобщать иначе. Ответом на этот вопрос является анализ лингвистической парадигмы (или теории разума-культуры), которая исходит из понимания мышления как социального явления, а социальной жизни — как деятельности наделенных сознанием существ. В результате эпистемология социальных наук воспроизводит идею познающей самое себя субстанции и тем самым повторяет опыт гегелевского преодоления кантовского дуализма, а это значит — снимает вопрос о влиянии сознания исследователей на конструирование ими объектов познания. Основные вехи истории лингвистической парадигмы характеризуются в главе «Замкнутая вселенная символов». Эти две главы начинают анализ понятийного аппарата социальных наук, продолжающийся в следующих главах.

Уже в книге «Как думают историки» история понятий была для меня важным инструментом критики социальных наук. Таковым она остается и в этой работе. В предыдущей книге были изучены понятия общества и истории, в новой книге особое внимание уделено понятиям культуры и демократии. История понятий оказывается в центре внимания в пятой, шестой, седьмой и восьмой главах. В главе «Основные исторические понятия и термины базового уровня» резюмированы результаты моего исследования классификационных механизмов, подлежащих описаниям общества, и предложена семантическая теория социальных категорий. Большое внимание в главе уделяется характеристике «переломного времени» (как Райнхарт Козеллек называет вторую половину XVIII — начало XIX в.) и его места в формировании современной системы исторических понятий. В главе «Культура как категория современной мысли» рассматривается история понятия культуры начиная с «переломного времени» до наших дней. В этой главе я возвращаюсь к анализу лингвистической парадигмы, показываю связь между понятием культуры и политическими идеологиями XX в., а также идеологическую подоплеку «культурного поворота» в социальных науках последних десятилетий (эта тема занимает важное место в заключительных главах книги).

В главе «Логика демократии» предпринимается попытка параллельного изучения политической мысли и логических теорий XVII–XX вв. Рождение современной теории демократии анализируется в контексте интеллектуальных трансформаций переломного времени. Теория демократии рассматривается как элемент картины мира, рожденной революцией в естествознании XVII–XVIII вв. В главе затрагивается один из важнейших для этой книги вопросов — о связи современного кризиса социальных наук с кризисом демократии — и высказывается мысль о необходимости критического изучения и переосмысления системы исторических понятий для обновления теории демократии. В главе «Европа: историческое понятие нового типа?» делается попытка взглянуть на историю понятия Европа с точки зрения историографической практики, точнее говоря, способов писать историю Европы, практиковавшихся в XIX–XX вв. В главе высказывается предположение, что идея Европы формируется сейчас в качестве исторического понятия нового типа, характеризующегося изменением логической структуры, свойственной восходящим к XVIII в. основным историческим понятиям.

Тему кризиса демократии продолжает глава «Национальный фронт интеллектуалов?», являющаяся откликом на книгу Даниеля Линденберга о «новых правых» во Франции. В главе показывается, что в условиях подъема новой правой идеологии переосмысление теории демократии — при всех связанных с ним рисках — совершенно необходимо.

Десятая, одиннадцатая и двенадцатая главы продолжают тему, поднятую в главе «Дюркгейм и кризис социальных наук». В них анализируется современный кризис истории и, в частности, ситуация, сложившаяся в историографии в связи с распространением микроанализа. В главе «Почему стареет Клио?» предложен анализ причин кризиса глобальной истории, каковой, на мой взгляд, является прежде всего кризисом системы исторических понятий. В главе «О невозможности микроистории» охарактеризована эволюция понятия истории XIX–XX вв. и показано, что пространственный образ истории есть единственный референт этого понятия. Именно поэтому попытка отказаться от традиционных форм научного воображения привела в 1980–1990-е гг. к «исчезновению прошлого». В главе рассказывается также и о том, как историки, философы и социологи (безуспешно) пытались разработать особую логику социальных наук. Отсюда следует вывод, что микроистория логически зависит от макроистории. Эта тема получает развитие в главе «Хватит убивать кошек!», название которой вынесено в заглавие книги. В ней показано, что значение микроисторических исследований возникает в результате имплицитных отсылок к проблематике глобальной истории.

Главы с тринадцатой по шестнадцатую посвящены истории советской и постсоветской историографии. Основным инструментом анализа историографии в этих главах выступает понятие рубрикации истории. Под рубрикацией имеется в виду выделение в истории тематических рубрик, таких, как социальная, экономическая или политическая история, вместе образующих глобальную историю. Рубрикация истории позволяет не просто организовать историческое повествование, но и выразить тот или иной идеал личности, который историк стремится обосновать. Это создает основу современной историографии как символической формы (ее анализ был начат в главе «О невозможности микроистории» в связи с процессом формирования пространственного образа истории).

Глава «Спиной к ветру» служит введением в эту серию глав. В ней характеризуется общая динамика советской историографии как символической формы и показывается, что в 1970–1980-е гг. в сознании советской интеллигенции возобладал идеал аполитичного эксперта, что и побудило историков обратиться «спиной к ветру» принесенных перестройкой перемен. В главе «Советская историография, марксизм и тоталитаризм» эта динамика показывается более подробно. Здесь предлагается также анализ внутренних противоречий марксистской исторической мысли, балансировавшей между «традиционным гуманизмом» и «революционным комплексом», и показывается ее зависимость от характерного для XIX в. внутренне противоречивого комплекса ментальных установок.

Пятнадцатая и шестнадцатая главы посвящены анализу двух полярных тенденций современной российской историографии — развитию микроистории и реанимации глобальной марксистской истории. В главе «Ю. Л. Бессмертный и новая история в России» рассматривается творческий путь одного из ведущих отечественных историков, с именем которого в 1990-е гг. связано распространение в России интереса к микроанализу. Глава «Большая элегия Марку Блоку» посвящена книге И. С. Филиппова «Средиземноморская Франция в раннее Средневековье», представляющей собой попытку в условиях современного кризиса историографии реализовать программу советской аграрной истории 60-х гг. В главе показывается, что современная марксистская историография утратила былую (относительную) теоретическую цельность, отсутствие которой не компенсируется попытками дополнить марксизм увядающей школой «Анналов».