Наконец, в заключительной главе «От социальных наук к свободным искусствам» анализируется взаимосвязь кризиса социальных наук с кризисом современного университета. В главе высказываются предположения о возможных трансформациях парадигмы социальных наук в будущем и показывается значение либерального образования для развития новых форм интеллектуальной деятельности, которые могли бы прийти на смену социальным наукам.

Итак, у этой книги четыре основные темы: программа критики социальных наук, история их базовых понятий, историография как символическая форма, наконец, кризис глобальной истории и социальных наук в целом.

Как уже подчеркивалось, данная работа является продолжением книги «Как думают историки». Читатели, знакомые с этой последней, найдут для себя мало нового в третьей, четвертой, пятой и одиннадцатой главах, которые включены в эту работу для целостного представления взглядов автора и в интересах читателей, не знакомых с его предыдущей книгой.

Основные главы книги публиковались ранее. Глава 2 «Что такое критика социальных наук» впервые опубликована: Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. Т. 2. № 3. Глава 3 «Дюркгейм и кризис социальных наук» впервые опубликована: Социологический журнал. 1998. № 1–2. Глава 4 «Замкнутая вселенная символов» впервые опубликована: L’Univers clos des signes. Vers une histoire du paradigme linguistique // De Russie et d’ailleurs. Melanges Marc Ferro. Paris, 1995 (русский перевод: Социологический журнал. 1997. № 4). Глава 5 «Основные исторические понятия и термины базового уровня» впервые опубликована: Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. № 4. Глава 6 «Культура как категория современной мысли» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 7 «Логика демократии» впервые опубликована: Новое литературное обозрение. 2003. № 6. Глава 9 «Национальный фронт интеллектуалов?» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 11 «О невозможности микроистории» впервые опубликована: Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999 (переиздание: Казус. 1999. Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999). Глава 12 «Хватит убивать кошек!» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 13 «Спиной к ветру: история без надзора» впервые опубликована: Dos au vent. Une histoire sans surveillance // Espaces-Temps, № 59–61, 1995. Глава 14 «Советская историография, марксизм и тоталитаризм» впервые опубликована: Sovjetische Historiographie, Marxismus und Totalitarismus. Zur Analyse der mentalen Grundlagen der Historiographie // Österreichische Zeitschrift für Geschichtswissenschaften. 1991. Bd. 2. Heft 1 (русский перевод: Одиссей. 1992. М., 1994). Глава 15 «Ю. Л. Бессмертный и новая история в России» была написана по-французски (Yuri Bessmertny et la Nouvelle histoire en Russie) для сайта «Bulletin de la Maison des Sciences de l’Homme» (сайт, насколько мне известно, до сих пор не создан). Расширенный русский вариант (в соавторстве с О. Ю. Бессмертной) опубликован: Homo historicus. К 80-летию со дня рождения Ю. Л. Бессмертного. М., 2003. Т. 1). Глава 16 «Большая элегия Марку Блоку» впервые опубликована: Коллегиум. 2004. № 1–2. Глава 8 «Европа: историческое понятие нового типа?» воспроизводит доклад на коллоквиуме «Beyond the Nation: Writing European History Today» (Санкт-Петербург, ноябрь 2003) и публикуется впервые. Главы 1 (Предисловие), 10 («Почему стареет Клио?») и 17 («От социальных наук к свободным искусствам») написаны специально для этой книги.

Под социальными науками я имею в виду историю, социологию, антропологию, лингвистику, филологию, а также значительные разделы психологии, географии, юриспруденции, экономики и философии. Этот комплекс дисциплин нередко рассматривают как единое целое, хотя вопрос о том, в чем состоит его единство и где пролегает его граница, остается открытым (и, по-моему, несущественным). Множество названий этого комплекса свидетельствует как об устойчивом ощущении его единства, так и о разнообразии его интерпретаций. В разные времена эти науки объединялись под именем исторических наук, моральных наук, наук о духе, наук о культуре, наук о человеке, социологии и, конечно же, социальных наук[7]. На фоне почти навязчивых попыток обосновать единство этого комплекса несколько теряется распространенное в основном в англоязычных странах противопоставление гуманитарных и социальных наук[8], напоминающее о попытке обособить от традиционных гуманитарных исследований те их разделы, которые могли основываться на статистических методах. Из всех названий этого комплекса я предпочитаю термин «социальные науки»: именно идея социального мне кажется главным инструментом анализа и вместе с тем — идеологическим посланием этих наук, той нитью, которая связывает их с общей интеллектуальной эволюцией XX в.

Под критикой я имею в виду прежде всего изучение оснований. Именно в этом смысле слово «критика» употреблялось в кантианской традиции и, в частности, критическими философами истории, которых можно назвать первыми критиками социальных наук. Впрочем, сами они формулировали свою задачу как критику исторического разума, и различие формулировок, конечно же, не случайно (хотя очевидно, что критика социальных наук — аллюзия на критику исторического разума). Если я предпочитаю говорить именно о критике социальных наук, то прежде всего потому, что особого исторического разума, по-моему, не существует. Гипотеза исторического разума естественна, если считать, что между академическими дисциплинами и способностями сознания существует взаимно-однозначное соответствие. Но такое допущение в свою очередь предполагает изоморфность мира, разума и университета, иными словами, представление о мире как об эманации Логоса. Если мы не готовы принять эту онтологию, лучше воздержаться и от рассуждений об историческом разуме.

Сегодня мы скорее склонны апеллировать не к космосу, возникшему из последовательного развертывания разумной субстанции, но к хаосу, из которого в результате не вполне понятного саморазвития и случайного взаимодействия разнородных логик возникают локальные, незавершенные, частично открытые и причудливо пересекающиеся зоны упорядоченности, находящиеся в состоянии сложного динамического равновесия. Вероятно, эта онтология ничуть не лучше предыдущей, но такова картина мира современной науки.

Именно на этих метафизических допущениях основывается представление о науке как о культурной практике, которое пришло на смену пониманию ее как манифестации абсолютного разума. Но если мы считаем социальные (как и любые другие) науки исторически сложившимся комплексом правил поведения, естественно предположить, что в число интеллектуальных задач, которые ставят перед собой исследователи, вошли задачи самых разных типов, порожденные разнообразными социокультурными контекстами, интеллектуальными традициями, условиями профессиональной деятельности и т. д., и что для решения этих задач исследователи мобилизуют различные ресурсы сознания. Умственная работа ученых предстает как разнообразие интеллектуальных процедур, а результат этой работы — наука как гетерогенный ансамбль, включающий неразрывно связанные между собой элементы разного происхождения (и, возможно, разного эпистемологического статуса). Поэтому любые генерализации относительно сущности той или иной науки малопродуктивны и, скорее, способны помешать эмпирическому исследованию. Однако гипотеза исторического разума подталкивает нас к таким генерализациям — во всяком случае, исторически она связана именно с ними. Напротив, формула «критика социальных наук», мне кажется, побуждает думать о предмете исследования как о многообразной культурной практике.

Второе принципиальное различие между критикой социальных наук и критикой исторического разума состоит в отношении к проблеме объективности познания. Критическая философия истории стремилась ответить на вопрос «Как возможна история?», иными словами, установить априорные условия исторического познания. Свою задачу она понимала по аналогии с кантовской критикой чистого разума: Кант своим вопросом «Как возможна природа?» сосредоточил внимание на эпистемологическом обосновании естественных наук. В той или иной форме стремление эпистемологически обосновать социальные науки проявилось далеко за пределами критической философии истории в узком смысле слова. Оно было свойственно всему «поколению 1900 года», поколению основателей социальных наук (которые при всем разнообразии теоретических ориентаций были тем не менее существенно затронуты общим неокантианским умонастроением, свойственным академической среде конца XIX в.). Иными словами, речь идет не только о Дильтее, Зиммеле, Риккерте, Вебере, но и о Дюркгейме, Кроче и т. д.[9]