Как справедливо отмечает А. Тальяферри,

Линейность исторического процесса превращается у Беккета в замкнутость архетипического бытия.

Любопытно, что в поэтический период своего творчества Хармс рассматривал круг как совершенную фигуру, в которой отражается целостность первоначального бытия. Здесь прослеживается определенная связь с алхимической традицией, ведь для алхимиков Адам, Первоначальный Человек, является гермафродитом, заточенным в Физис, в неупорядоченную, хаотическую массу бытия. «Это сферический, то есть совершенный человек, появляющийся в начале и в конце времен, выступающий началом и концом человека как такового. Это целостность человека, находящаяся по ту сторону разделения полов и достижимая лишь путем воссоединения мужского и женского»[124], — пишет Юнг. В одном из незаконченных стихотворений Хармса появляется гностик, в уста которого поэт вкладывает следующие слова:

Показывая свои голые тела, девы призывают гностика стать «невольником Сатаны», отдаться во власть сексуального влечения; он, однако, предпочитает смотреть на юношей — очевидный гомосексуальный мотив, скрывающий под собой стремление к андрогинности, к обретению целостности Христа, идея о гермафродитизме которого была распространена и среди гностиков, и среди алхимиков, и в мистических течениях восточной Церкви.

Беккетовский герой также мечтает о том, чтобы прямая линия существования свернулась в круг, отражающий единство посмертного и дородового небытия.

Вот почему герой Беккета часто принимает позу зародыша в чреве матери, свертываясь в клубок. Смешение образов матери и любовницы — этап на пути к тому недифференцированному и бессознательному бытию, достижение которого, как надеялся Хармс, открывает дорогу к сверхсознанию, а для Беккета означает максимальное приближение к смерти. Но именно эта «разлитость», замкнутость на себе архетипического бытия и представляет собой главную угрозу, с которой пришлось столкнуться и Хармсу, и Беккету: регрессия в анонимное и аморфное влечет за собой растворение в бесструктурном, «плазматическом» бытии. Но что опаснее всего для писателя, так это то, что подобное растворение структуры угрожает самому тексту, контроль над которым он постепенно теряет.

Я уже отмечал выше, что старухи очень часто встречаются в текстах обоих писателей, и это не случайно, ведь они занимают некую промежуточную позицию между жизнью и смертью: они уже вроде бы не совсем живы, но в то же время не совсем умерли[127]. М. Ямпольский отмечает, опираясь на теорию Майкла Риффатера, что сема «старуха» включает в себя «определенный семантический ареал, в котором смерть занимает, разумеется, не последнее место» (Ямпольский, 38). Согласно Риффатеру, сказать «старуха умерла» значит эксплицировать смысл, который и так уже заложен в семе «старуха»[128]. Однако старухи Хармса обладают удивительной способностью воскресать из мертвых. Первая же встреча рассказчика из повести «Старуха» (1939)[129] со старухой наглядно демонстрирует ее выключенность из времени, атемпоральность:

Отсутствие стрелок символизирует остановку времени, некую временную черную дыру, которая затягивает героя, нарушая привычный ход вещей. Несколькими часами позже старуха появляется в его комнате и приказывает ему лечь на пол и уткнуться лицом в пол[130]. Скорость, с которой рассказчик выполняет приказание, свидетельствует о невозможности сопротивления силе бессознательного[131]. Характерна здесь сама последовательность действий героя: сначала он, повинуясь приказанию старухи, запирает дверь на ключ, то есть «ставит внешний мир за скобки», «редуцирует» его, как сказал бы Гуссерль. Затем он становится на колени, что демонстрирует не только его беспомощность перед лицом старухи, но и в буквальном смысле умаление тела, когда тело взрослого мужчины трансформируется в тело ребенка. И, наконец, последний этап, непосредственно предшествующий потере сознания: герой ложится на живот и утыкается лицом в пол; происходит радикальная редукция не только внешнего мира, но и сознания, своеобразное ослепление героя, за которым следует погружение в бессознательное.

Именно из-за старухи срывается свидание героя, под маской которого угадывается сам Хармс, с хорошенькой дамочкой: пригласив ее к себе домой, он вспоминает, что в его комнате лежит мертвая старуха. Так сексуальное влечение уступает место притяжению бессознательного. С одной стороны, это покушение на половую жизнь является событием позитивным, поскольку вырывает героя из объятий повседневности; но, с другой стороны, оно показывает, что процесс распада личности, начало которому было положено встречей во дворе, приобрел необратимый характер. Растворение в бессознательном ведет к стиранию полов: старик, который приходит к рассказчику во время его отсутствия, — это еще один вестник из того вневременного бытия, в котором происходит соединение противоположностей, coincidentia oppositorum. Старик — та же старуха, явившаяся в другом обличье. Марья Васильевна, соседка героя, выступающая в виде земной проекции старухи, не может описать, как он выглядел: бессознательное неописуемо, невыразимо, недаром автор поспешно заканчивает свою рукопись, отступая перед безымянностью бытия-в-себе.

Вернувшись домой после встречи во дворе со старухой, герой пытается написать рассказ о «чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес».