А второе заключается в следующем. Ты ведь, Юра, до сих пор прописан в Москве и являешься законным хозяином квартиры, которую мы через месяц оставляем. Думаю, что нелепо тебе отказываться от московской квартиры, пусть и плохой. Мало ли, как сложится твоя жизнь. Все может случиться. Мы с Мариной уже сюда не вернемся. Поэтому советую тебе прислать документ, который бы наложил бронь на твою квартиру. Будешь ее оплачивать. А в будущем сможешь обменять ее на лучшую. Не тяни с этим, оформи все, пока мы не уехали. Желаю тебе здоровья и успехов в твоей работе. А.».

Одним из самых толковых и преданных делу помощников Каштана был совсем юный Цыремпилон, недавний десятиклассник. Он увлеченно работал над проектами, очень быстро постигая секреты зодческого мастерства, и Юрий верил, что одаренный юноша станет в будущем хорошим архитектором.

Цыремпилон с жалостью наблюдал, как мается и мечется Каштан после отъезда Оюны. Помочь чем-либо, утешить его паренек не мог. Но однажды он сказал Юрию:

— Каштан-ахай, не думайте, что Оюна вас забыла. Она не забыла. Даже письмо вам послала.

— Письмо?! А где же оно? У тебя?

— Нет, нет, Каштан-ахай! Что вы! Его нету.

— Ничего не понимаю! Есть или нет?

— Нету письма. Оно уничтожено.

Каштан недоуменно смотрел на Цыремпилона:

— То есть как это уничтожено? Кем уничтожено?

— Этого я не знаю, Каштан-ахай. Только слышал, что было письмо. Но его порвали или сожгли.

— Но кто же мог уничтожить чужое письмо?! Что за бред?!

— Этого я не знаю.

— Выходит, кому-то поручили задержать адресованное мне письмо?

— Наверно.

— Так я этим чертовым почтарям пойду сейчас и шею сверну за такие мерзости! Это же уголовное преступление!

— Не надо сворачивать шеи, Каштан-ахай. Письмо ведь не вернуть. Я рассказал, чтобы вы не мучились, чтобы знали — письмо было. А не для того, чтобы вы свернули кому-то шеи.

— Ты прав, извини. И огромное тебе спасибо за вес-точку. Ты меня порадовал. Теперь-то я знаю, что Оюна помнит обо мне.

— Помнит, Каштан-ахай.

— Как думаешь, и мои письма она не получит?

— Наверняка, Каштан-ахай. Кое-кто хочет помешать вашей переписке. А ведь это непорядочно. И я прошу у вас прощенья за чиндалийцев. Помните, у Грибоедова сказано: «Дома новы, но предрассудки стары». Вот и у нас так. Примите мои извинения…

— Спасибо тебе, Цыремпидон! Ты настоящий друг.

Каштан задумался. Потом спросил:

— Послушай, давным-давно я не видел Чимида. Как он себя чувствует?

— Плохо чувствует. Как внучка уехала, Чимид совсем худой стал.

— Давай навестим старика, Цыремпилон. Пойдешь со мной? Поможешь мне поговорить с ним?

— Помогу.

Позади дома во дворе стояла старая юрта, в которой дед Оюны проводил большую часть времени. Там в юрте он и принял Каштана.

Чимид выглядел больным и заметно одряхлевшим. Он сидел, скрестив ноги, на полу. Перед ним стояла курильница, от которой поднимался легкий дымок.

Старик достал из кожаного мешочка горсть серебряных и бронзовых фигурок и бросил их на войлок. Внимательно посмотрел на их расположение, затем на Каштана. В узких щелочках его глаз плавились загадочные огоньки. Он что-то негромко стал говорить по-бурятски. Цыремпилон переводил:

— Чимид-ахай сказал, что юрта его — песчинка в пространстве. Но и отсюда он видит твою прошлую жизнь — в суетности, в муке, в горячке и поиске смысла бытия… Редко кому удается переступить черту неведомого, — говорит Чимид-ахай. — Но Провидение не только отметило тебя, но и вывело к тайне запредельного. И ты верно распорядился открывшимся…

— Я внимательно слушаю, Чимид-ахай…

Цыремпилон продолжал переводить:

— Однако нынче Чимид-ахай с горечью видит в сердце твоем, свободном от спеси и гордыни, великую смуту. А смута эта — от любви к женщине… Вот. И еще Чимид-ахай сказал, что жребий твой благороден и проживешь ты в праведности долго… Он говорит, что у юной женщины, которую ты любишь, не просыхают слезы, она рвется к тебе, но пока не в силах соединиться с тобой… А как помочь тебе в этом, Чимид-ахай не знает.

Старик умолк. Прикрыл глаза. Казалось, он задремал.

Юрий встал, поклонился Чимиду, пожелал ему бодрости духа и тела.

Старик никак не откликнулся на его слова.

На следующий день Каштан добрался до райцентра. Там пересел на самолет, вылетающий в Улан-Удэ.

Погруженный в свои раздумья, он и не заметил, как прошел полет, а также поездка от аэропорта до города.

Аэрофлотовский автобус подъехал к мосту, перекинутому через могучую реку. То была Селенга. На противоположном берегу, в котловине, окруженный грядами гор, раскинулся Улан-Удэ.

Скоро автобус уже катил по его улицам.

Расспрашивая прохожих, Каштан направился к дому, в котором жила семья Сахьяновых. Юрий нажал кнопку звонка у двери, где висела медная табличка с фамилией народного артиста.

Каштану казалось, что он слышит стук своего сердца.

Дверь, однако, никто не открывал. На площадке появилась пожилая женщина. Она участливо сказала:

— Вы напрасно звоните, товарищ. Их же нет.

— А где они? — повернулся к женщине Юрий.

— Уехали.

— То есть, как уехали? Куда?

— Насколько я знаю, в Москву.

— В Москву? Все трое?

— Нет, почему же. Дарима Чимидовна с Оюной.

— Вот оно как? А надолго уехали? Не знаете?

— Не могу вам сказать.

— А самого-то Сахьянова когда можно застать?

— Сахьянов здесь вообще не бывает.

— Ничего не понимаю! Это же его квартира!

— Вам, наверно, лучше всего увидеться с Жалсаном Намсараевичем… Зайдите в театр, может, застанете Сахьянова.

Сидевший за столом вахтер позвонил по телефону. Объяснил что-то по-бурятски. Положив трубку, сказал:

— Обождите минут тридцать. Закончится репетиция, и Сахьянов выйдет к вам.

Через полчаса в вестибюле показался отец Оюны. Каштан пошел ему навстречу. Артист с недоумением смотрел на Юрия.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мне бы очень хотелось с вами поговорить, Жалсан Намсараевич. Уделите мне минут десять, не больше… Пожалуйста!

Сахьянов провел Каштана в небольшую комнату, где стоял диван:

— Прошу, — буркнул он.

Они сели на диван. Каштан сказал:

— Я насчет Оюны. Меня волнует ее судьба. Хочу знать, почему ее увезли из Чиндалея, зачем отправили в Москву?

— Как вас зовут?

— Юрий Петрович.

— Ну так вот, Юрий Петрович, я только потому готов простить вашу неучтивость, что вижу искреннюю взволнованность… Итак, об Оюне. Она уехала с матерью в Бирму, на три года.

— Куда-куда? — недоверчиво переспросил Каштан.

— Я же ясно сказал — в Бирму. Есть такое государство на юге Азии. Там открыт советский госпиталь для бедноты. И Дарима его возглавила. А Оюна работает медсестрой.

Каштан с запинкой спросил:

— И Оюна согласилась ехать в Бирму?

— Пришлось уговаривать. Вызывали в ЦК комсомола.

— А вы?

— Что — «а я»?

— Как же отдельно от семьи?

— О, господи, — вздохнул артист, — видит бог, я не обязан отвечать на ваши дурацкие вопросы! Вам непременно нужно знать, что наш брак носит чисто формальный характер?

— Почему же вы в таком случае прилетали за Оюной с женой?

Сахьянов поднялся с дивана и сухо сказал:

— Это было необходимо. Отказаться от поездки не имел права. Надеюсь, это все?

Юрий тоже поднялся с дивана. Он пробормотал:

— Вы говорите, три года?

— Да. По меньше мере.

— А как насчет переписки?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Спасибо вам. Пожалуйста, извините.

— Ради бога, Юрий Петрович… Надеюсь, вы обратили внимание, что я вас ни о чем не расспрашиваю. А мог бы.

— Да, да. Благодарю вас. До свидания!

— Будьте здоровы! Поедете в Бирму?

— Не исключено. Прощайте.