Твои сотоварищи по аэрогеологии, а также по аварии.

Пушкарь, Климов».

«ДОРОГОЙ ПАПУЛЯ, ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ РАДА ЗА ТЕБЯ. ЦЕЛУЮ. МАРИНКА»

Каштан бережно уложил письма обратно в коробку. Эти теплые весточки не только принесли радость, но и вновь убедили, что он не одинок в этом огромном мире. И стало окончательно ясно: от угнетающего чувства одиночества способен избавить его один-единственный человек на земле — Оюна.

Но как сказать ей об этом?

Юрий толчком распахнул дверь и вышел из дома.

Никто пока еще, кроме Каштана, не рискнул поселиться здесь, на самой вершине сопки, господствующей над Аршанской долиной.

Жилище Юрия стояло у крутого склона, и он любил в редкие минуты отдыха смотреть отсюда на леса, на таежную реку, на горные кряжи, чередой уходящие к востоку.

…Круглая оранжевая луна излучала мощное свечение. Далеко внизу медью отсвечивала река, поблескивали рельсы и крыши, сверкали гроздья изоляторов на трансформаторе и стекла оранжереи.

Тишиной, словно льдом, сковало долину.

Поселок спал.

Юрию показалось, будто отсюда видна вся планета.

И тогда он произнес несколько слов, обращенных к Оюне.

Зов его прозвучал негромко, но Каштан поверил вдруг, что та, кому предназначены его слова, услышит их в далеком краю.

— Оюна, родная! — позвал Юрий, — Мне тяжко одному. И нет без тебя счастья!

И в далеком краю, где в это время уже занимался рассвет, проснулась Оюна.

«Каштан-ахай, сердце мое, где ты сейчас, мой самый главный человек?

Знаю, что нет никакого шанса, чтобы эта записка нашла тебя. Но я все-таки шлю ее, шлю в неизвестность.

Один наш работник из посольства летит сегодня на Родину, и он обещал опустить мое письмо в почтовый ящик в Москве. А какой адрес я напишу на конверте? Наверно, Чиндалей, хотя чувствую, что ты покинул его, как только родители увезли меня.

Не знаю, как сложатся наши судьбы. Знаю лишь то, что жизнь подарила мне счастье — встречу с тобой. И я всегда буду ей за это благодарна.

Мне худо здесь, Юра. Влажный тропический климат угнетает, действует на нервы. Мучают головные боли и бессонница. Работа каторжная.

Но главная беда — то, что между нами тысячи километров. И единственная моя радость здесь — это воспоминания о тебе. И еще один сон, который я однажды увидела. Мы стоим с тобой на берегу какой-то реки. А вместе с нами — куча наших с тобой детишек. Штук семь, не меньше. И все раскосые, как я… Представляешь? Проснулась — и смеялась и плакала.

Я люблю тебя.

Оюна».

Неисповедимы маршруты судьбы и души человеческой…

Доплывет ли Юрий Каштан до острова, на котором томится Оюна?

И будет ли счастлив, когда доберется?

Этого не знаю даже я, рассказавший вам эту историю. Она — не окончена.

А завершить повесть мне хочется поэтическими строчками. Мудрый Хафиз писал когда-то:

Я думал повесть о любви — одна и та же.

А вслушался — на сто ладов звучит ее печаль.

ПУТЕШЕСТВИЕ БУДЕТ ОПАСНЫМ

Рассказ о том, как двум советским парням оказавшимся осенью 1930 года в фашистской Италии, удалось провести тамошнюю жандармерию и содействовать побегу из тюрьмы узников-коммунистов, сейчас кажется небывальщиной. Но в годы первой пятилетки эта история воспринималась как подлинная. Это и неудивительно. Таков был дух времени, времени искреннего и активного проявления революционной солидарности с пролетариями капиталистических стран. Легенда о молодых рабочих Нижегородского автозавода, членах МОПРа, которые, действуя по велению сердца, с огромным для себя риском выручили братьев по классу, не могла не вселять гордость: ведь простые советские парни оказались и сметливей и сноровистей фашистских жандармов.

Впервые мне довелось услышать эту побаску еще в детстве. А несколько лет назад в санатории один ветеран-автозаводец в ответ на мои расспросы припомнил много любопытнейших и забавных подробностей, которыми молва украсила легенду о похождениях и приключениях двух парней в Италии.

Мы говорили с ним о том далеком и славном времени с улыбкой и грустью. Эта интонация стала определяющей и в повести, которая представляет собой вольную и во многом шутливую реконструкцию предания тридцатого года.

Охотно допускаю, что могут появиться не только шутливые версии данной истории. Но мне она представилась именно такой, лубочно-озорной. Не случайно даже главных ее персонажей я решил назвать Фомой и Еремой, хотя у героев легенды были другие имена.

Итак, попробуем перенестись в год тысяча девятьсот тридцатый и представить, как все это было…

Ох и здоров был Фома Бурлаков в ту пору, ох и силен!

И сейчас, вспоминая о давних годах, старики говорят: «Это вы про какого Бурлакова? Про богатыря из кузнечного?»

Было и вправду что-то богатырское в этом добродушном белокуром парне. Вот он — на фотографии, сдвинув белесые брови, напряженно следит за грохочущим прессом, сноровисто подставляет под него коленчатый вал. К выпуклому чистому лбу прилипла светлая прядь волос. Пухлые губы крепко сжаты, взгляд серых глаз сосредоточен на заготовке.

Комбинезон и рубашка с короткими рукавами сидят на нем ладно. Ноги крепко расставлены, мускулы упруго вздуты…

Может быть, и в тот день, когда Бурлакова сфотографировали, к нему в цех, как это уже не раз случалось, прибежала веснушчатая тараторка Нюрка из дирекции и по своему обыкновению затрещала:

— Эй, Бурлаков, черт здоровый! Тебя опять требуют! Там снова заварушка! Кончай молотить!

Поскольку кузнец продолжал невозмутимо работать, Нюрка дернула его за штанину. Бурлаков ритмично поворачивал заготовку и, казалось, не замечал назойливой девчонки. Она, чуть не плача, кричала:

— Там ведь ждут, дубина ты стоеросовая! Велели быстрей идти!

В какой-то миг Бурлаков внезапно отставил поковку, стремительно схватил поперек туловища Нюрку — тем же точно рабочим приемом, что и заготовку, и сделал вид, будто подсовывает ее под пресс.

Нюрка топко заверещала и задрыгала ногами. Нельзя сказать, однако, чтобы она так уж очень возмущалась шалостью кузнеца.

Бурлаков легко и ловко восстановил Нюркино вертикальное положение. Она, словно курочка, отряхнулась, а кузнец невозмутимо объяснил:

— Перепутал, понимаешь. Думал — заготовка. Взял. Смотрю — что-то конопатое. А это, оказывается, Нюрка! Тьфу, пропасть!

— Шуточки шутишь, а тебя ждут на площадке.

— У меня работа.

— Сказали, пусть, моя, бросит.

— А что там опять?

— Иностранцы подрались.

— Пусть себе дерутся. Первый раз, что ли?

— Не-е, Иван Кузьмич говорит — тут дело политическое.

— Вон даже как! Опять, что ли, негра обидели?

— Вроде бы.

— А переводчик где ж?

— Нету его. В городе. За тобой послали.

— Вот еще напасть! Спокойно работать не дадут!

В то время был построен не весь завод. Половина цехов только еще возводилась. На строительстве корпуса легковых автомобилей трудились в основном иностранные рабочие. Сюда и спешил Бурлаков, сопровождаемый рыжей Нюркой.

Шумящая толпа строителей окружала семерых иностранцев. Что-то горячо доказывали два молодых негра в очках.

Бурлаков, возвышаясь подобно слону над толпой, приблизился к спорящим. Он спросил негров на английском языке:

— Что у вас здесь произошло?

Один из негров с возмущением заговорил:

— Снова повторяются расистские выпады! Месяц назад двое белых американцев избили здесь негра…