— Я знаю. Их выслали из нашей страны.

— А теперь эти белые европейцы нападают на нас!

— Что они сделали?

— Мы работаем на монтаже конвейера. Они стали нас толкать и оскорблять. Не давали работать!

— На каком языке они оскорбляли вас?

— Не знаю.

Бурлаков спросил у двоих светловолосых сероглазых иностранцев по-русски:

— Вы кто?

— Немцы. Мы братья.

Бурлаков по-немецки сказал:

— Они жалуются, что вы их оскорбляли и толкали.

Оба немца рассмеялись. Один из них сказал:

— Это недоразумение, товарищ! Мы с Вальтером — электрики и сейчас монтируем энергетический узел. Работать здесь опасно, и мы это пытались объяснить вот им. Просили уйти отсюда, чтобы их током не ударило.

— А они говорят, что вы расисты.

Немцы нахмурились. Вальтер обиженно сказал:

— Мы с Отто — коммунисты. Члены КПГ. А значит, интернационалисты. Скажи им, товарищ, что они ошиблись.

Бурлаков сказал неграм:

— Они и не думали вас оскорблять. Они не расисты.

Негр, что помоложе, сказал:

— Может, эти и не расисты, а вот те трое черноволосых кричали на нас и махали руками.

Бурлаков спросил у троих черноволосых.

— А вы кто?

— Италия! — ответил за всех невысокий худенький итальянец.

Бурлаков спросил по-итальянски:

— Вы их оскорбляли?

Итальянцы, оживленно жестикулируя, одновременно заговорили:

— Мы им кричали: «Ребята, отойдите от кабеля — током зашибет!»

— Я одного за рукав взял, чтобы увести, а он на меня…

— Мы хотели немцам помочь объясниться, но у нас ничего не вышло!

Бурлаков, кивнув, сказал по-русски:

— Ясное дело.

Затем объяснил неграм по-английски:

— Это немецкие и итальянские товарищи. Они против расизма. Они любят и уважают негров. Они хотели вам дружески объяснить, что работать у кабеля опасно. Они передают вам пламенный пролетарский привет. Они хотят сердечно пожать вам руки.

Негры взволнованно заулыбались, первыми протянули руки немцам и итальянцам. Последовали улыбки, рукопожатия, объятия. Все обрадованно загомонили.

Бурлаков потихоньку стал выбираться из толпы. За ним увязался низенький лысый человек. Он был кузнецу по пояс. Бурлаков шагал твердой размашистой поступью, и человек едва поспевал за ним, быстро перебирая короткими ножками. На ходу, запыхавшись, он говорил:

— Товарищ Бурлаков, позвольте представиться. Я новый редактор многотиражки — Ступак Семен Саввич.

— Очень приятно.

— Зовут вас как?

— Фомой Игнатовичем.

— Фома Игнатович, меня поразил тот факт, что вы владеете тремя языками!

— Пятью.

— Пятью! — воскликнул редактор. — Вы где учились?

— А это само собой получилось. Без учебы.

— То есть как это?

— Ну, пока завод строили. Кругом же иностранцы. Из десяти стран. В одной бригаде работаешь. Говорить с ними ведь надо было? Надо. И сам не заметил, как выучился. Ей-богу!

— Феноменально!

— Чего?

— Я говорю — удивительно! У вас природная способность к языкам. Родители ваши тоже обладают лингвистическим талантом?

— Этого не знаю. Батя мой, и дед, и прадед были кузнецами.

— Вы из деревни пришли на стройку?

— Ага.

— Я еще к вам приду, Фома Игнатович!

— Милости просим!

— До свидания!

— Всего хорошего!

Когда в многотиражке появилась заметка под заголовком «Рабочий-полиглот», то это почему-то обозлило Бурлакова, а у товарищей по работе вызвало смех. Мудреное словечко «полиглот» было воспринято как ругательство. На партбюро редактору Ступаку было указано. За непродуманную терминологию.

В одном из номеров многотиражки, а также на щитах у заводских ворот и у красного уголка можно было увидеть такое объявление:

«Вниманию членов МОПРа!

18 сентября в помещении красного уголка состоится общее собрание заводской ячейки МОПРа. На повестке дня: выборы делегатов для шефской связи с узниками итальянского фашизма.

Начало в 7 часов вечера.

Секретарь з/я Шарко».

Рабочие собрания той поры отличались накалом страстей, были они долгими, шумными, а иногда и ералашными.

Сохранились в здешнем архиве желтые и ломкие листки протокола собрания заводской ячейки МОПРа. И даже в этом сухом, лаконичном отчете проглядывает своеобразная специфика времени, чувствуется особенная, неповторимая атмосфера собраний давно прошедших лет.

Попытаемся восстановить по протоколу живую картину этого собрания, состоявшегося в красном уголке в сентябре 1930 года.

Секретарь заводского МОПРа Степан Шарко, курносый, лохматый парень, стуча в такт своим словам кулаком по столу, будто гвозди забивал, говорил:

— Два года наша ячейка не может добиться связи с нашими подшефными узниками итальянского фашизма! Два года наши письма в тюрьму Регина, а также наши посылки и деньги фашистские гниды возвращают обратно!

Аудитория гневно зашумела. А Шарко продолжал:

— Наши итальянские братья в фашистских застенках отрезаны от всего мира! Может быть, они больны?! Может быть, они погибают от муки и голода?! Может быть, они умерли!

Многолюдное собрание зашумело еще больше.

— Мы, товарищи, клеймим презрением и гневом фашистских правителей Италии!

Аудитория дружно поддержала эти слова Шарко. Но он остановил аплодисменты:

— Но этого мало, товарищи! От одних проклятий нашим пролетарским братьям лучше не станет! Поэтому бюро нашей ячейки МОПРа выносит на это собрание предложение. О нем скажет вам товарищ Андронов, старый большевик и всеми уважаемый нижегородский пролетарий!

Андронова встретили овацией.

Он медленно стал говорить:

— По всему миру капиталисты зверствуют, бросают в тюрьмы и казнят нашего брата, коммуниста. Вот и этих четырех товарищей — Бруно Рудини, Амадео Каррето, Джакомо Бертоне, Антонио Орландо — хотят прикончить. Их засадили пожизненно. Но факт, что хотят совсем уничтожить. Мы с вами, конечно, понимаем, что сидеть всю жизнь им не придется: революция в Италии не за горами. Революция освободит всех!

Зал взорвался аплодисментами.

— Но ждать революции, когда четверо коммунистов терпят муки в фашистской тюрьме, мы не имеем права! Вот мы и решили послать в Италию двух наших идейных рабочих, членов МОПРа, чтоб они там выяснили обстановку, чтоб попытались встретиться с узниками или передать им собранные нами деньги, лекарства, одежду и, конечно, наши письма!

Все восторженно захлопали в ладоши. Кто-то выкрикнул:

— А справятся ли простые рабочие с таким поручением? Может, отрядить специалистов? Попросить съездить людей образованных?

Старик Андронов весело сказал:

— Ничего! Справятся! Не боги горшки обжигают!

Все одобрительно зашумели.

Вновь поднялся Степан Шарко и сказал:

— Прошу выдвинуть кандидатуры от цеховых ячеек.

Поднялся рабочий:

— Наш кузнечный цех меня поддержит. Товарищ Бурлаков должен поехать. Кто ж еще!

— Больно уж молод! — крикнул кто-то.

— Это-то не беда! Как у него с образованием?

— Он на рабфаке учится.

— Не боги горшки обжигают!

— Как с трудовыми показателями?

— Да ударник же он! На красной доске, что ль, не видел?

Шарко поднял руку:

— Давай-ка, Чурин, обоснуй своего кандидата.

— Пожалуйста! — Чурин стал загибать пальцы: — Бурлаков — активист МОПРа. Так? Так. Владеет пятью иностранными языками. Так? Так. Он пока холостяк. Так? Так. Я к тому, что ежели что случится, не дай бог, все-таки легче…

Шарко сказал:

— Ну-ка подымись, Бурлаков!

Кузнец, сидевший в заднем ряду, смущенно поднялся. Все обернулись на него и зашумели: «До чего же здоров детина!» Чурин сказал:

— Бурлаков — парень крепкий. Возьмет фашиста за ногу, раскрутит и швырнет!

Все рассмеялись. Шарко спросил:

Снова поднялся старый большевик Андронов. Он сказал:

— Хочу, чтоб вы правильно оба поняли, что от вас требуется, ребята! Вам придется и прыть свою, и силушку попридержать! И там, за рубежом, любезными быть. Иначе не за понюх табаку пропадете. А кому от того польза? Нет, Седых, если ты там буйствовать намерен, то охать тебе резона нет. Каким должен быть наш представитель? Достоинство, уверенность, спокойствие. Понял, Седых? Чтобы выполнить свою задачу, вам с Бурлаковым придется чувства зажать в кулак. Понял?