— Ясно.

— Учтем.

— В Женеве вас встретят работники тамошнего МОПРа. Они по возможности вам помогут.

— Понятно.

— Помните, что у вас только швейцарская виза. Если просрочите, ее, будут неприятности.

— Учли.

— Ну а теперь — на вокзал!

Мчался экспресс Вена — Женева.

Парни сидели в двухместном купе, и лица их выдавали и напряженность, и некоторое смятение. Угнетающе действовала и роскошь купе — весь этот никелево-бархатный, лакированно-кожаный мирок, и надутые важные пассажиры, и проводники с манерами аристократов.

Седых недовольно крутил головой, трогал всякие блестящие предметы и тихо злился.

— Я все думаю, — сказал он Бурлакову, — как они роскошно живут, собаки! Видел в Вене, какие дворцы! Кругом — хрусталь, фонтаны, цветочки. Эксплуататоры, черт их дери! Скорей бы отобрать и отдать все это рабочему люду. Детсады в дворцах устроить.

— Угу! — задумчиво отозвался Бурлаков. — Как-то мне не по себе тут, Еремушка! С души воротит. Как-то мутно!..

— Еще бы! Империализм. Действует на мозги.

— Да нет. Не в том дело.

— А в чем же еще? Если у тебя живот болит, так сам виноват. Зачем воду из умывальника пил? Я вон всю дорогу всухомятку ем — и хоть бы хны! У них, поди, и вода-то заразная.

— Будет тебе!

На столике перед парнями разложена была своя снедь: сало, горбушка черного хлеба, головки лука.

— Ты не заметил, вода с привкусом? — спросил Седых.

— Попробуй сам и разберись.

— Нет уж! Потерплю.

— Дело твое.

— Кваску бы хлебнуть сейчас.

На вокзале в Женеве парней встретили трое молодых швейцарцев — Шарль, Жорж и Жан. Они были ошарашены богатырской статью Бурлакова.

— О-о! Вы — Томас Бурлакофф? Да?.. А вы — Эре-мей Седих?

— Так точно!

— Поедем к нам в секцию, — сказал Шарль. — Возражений нет?

— Поехали! — кивнул Фома.

Поглядывая на атлета-кузнеца, швейцарцы уважительно качали головами. Трамвай, в который они сели, сразу показался миниатюрным.

В помещении секции МОПРа после улыбок и похлопываний по плечу перешли к делу. Шарль Гобар, прочитав письмо Лукиной, присвистнул:

— Вы хотите пробраться в Регину, к четверке антифашистов?

— К ним, — подтвердил Бурлаков.

— Абсолютно нереальное предприятие, друзья мои!

— Отчего же?

— Наивные люди! Кто позволит оказать помощь уз-никам-коммунистам? Муссолини? Разве вы лично знакомы с дуче?

— Нам не до шуток.

— И нам тоже, товарищи! Но вы должны знать то, что знаем мы: эта четверка изолирована по особому распоряжению министра внутренних дел. Ни права переписки, ни врачебной помощи — ничего! Им все запрещено. Уже пытались итальянские товарищи пробиться туда — безуспешно. Рассчитывать, что это удастся двум рабочим-мопровцам из Советской России — значит строить иллюзии!

— А с итальянскими визами вы нам поможете?

Шарль помотал головой:

— Ничего не выйдет, парни вы мои дорогие!

Парни мрачнели все больше. Седых шепнул Фоме:

— Перейдем границу тайком.

— Что? — спросил один из швейцарских друзей.

— Он говорит, что придется переходить границу нелегально, — пояснил Бурлаков.

Швейцары возмущенно замахали руками. Жорж воскликнул:

— И не помышляйте! Вас подстрелят как куропаток! Или засадят в тюрьму.

— Это еще бабушка надвое сказала! — сказал Седых.

— Не имеете права так делать! — твердо сказал Шарль. — Вас поймают и оповестят весь мир, что советские рабочие — диверсанты. Нет, нет, мы вас не пустим!

Все приумолкли.

— Как же быть? — растерянно спросил Фома. — Не возвращаться же нам несолоно хлебавши!

Седых яростно сжал челюсти. Он сказал Бурлакову:

— С ними мы останемся на бобах! Это уж как пить дать! Просюсюкаем здесь, а ребята в крепости зачахнут. Больно тут все осторожные! Их послушаешь — и уши вянут.

— Что? — спросил опять Гобар.

— Он говорит, что осторожность — не главная черта революционера.

Шарль нахмурился. Он сказал:

— Авантюризм — тоже не главная черта революционера. Ленин говорил, что революционер обязан быть умным и гибким тактиком, трезвым, расчетливым политиком.

— Не сердись ты, товарищ! — сказал Фома. — Мы просто растерянны. И мы не можем отступить.

Жорж задумчиво сказал:

— Не будем горячиться, друзья. Давайте рассуждать логично. Попытаться проникнуть в крепость необходимо., Так?

— Так, — кивнул Бурлаков.

— Кому обычно легче всего это сделать?

— Советским рабочим-мопровцам, — сказал Гобар.

Все расхохотались, даже Седых улыбнулся. Жорж продолжал:

— Врачам и, пожалуй, еще журналистам.

— Верно, — кивнули швейцарцы.

— Вот и будем исходить из этого. Если б наши советские друзья были врачами или журналистами…

— Советскими?

— Нет, швейцарскими. Тогда уже разговор иной. Это серьезная попытка контакта.

— Бреднями-то нам вроде не с руки заниматься, — сказал Бурлаков. — Пустопорожний это разговор.

— В этих стенах, Томас, вздором заниматься не привыкли! — сухо заметил Гобар.

— Прошу извинить. Но что серьезного в таких рассуждениях, я не пойму?

— Сейчас поймешь. Жорж прав, когда говорит, что швейцарскому врачу легче проникнуть в крепость.

— Допустим. Но откуда ему взяться, врачу?

— Ты и будешь этим врачом.

— Я?! Ты что, Шарль, рехнулся?

Молчавший до поры Жан сказал:

— В наших силах, Томас, достать вам обоим швейцарские документы. Ты вполне сойдешь за врача.

— Да вы что?! Очумели? Какой из меня врач? Я даже не знаю, как люди лечатся — ни разу в жизни не болел. А тут еще — швейцарец. Не-ет, даже и не заикайтесь!

Швейцарцы молча и пристально смотрели на распетушившегося Бурлакова. Он под этими взглядами сник, увял и тихо стал бормотать:

— Нашли тоже врача! Это моя маманя ухитрялась всю деревню от разных болезней лечить. Своими средствами. Так то ж деревня, да еще до революции! А тут — Европа…

— Вот и хорошо. Выходит, ты потомственный врач!

— Тебе ведь лечить и не придется.

— Поедешь с документами врача Красного Креста. Для них это уважаемая организация.

— А если засыплюсь? — опросил Фома.

— Вы же собирались через границу ползти. А где больше риска? Но ты не засыпешься. Мы организуем отсюда звонок президента Красного Креста министру внутренних дел Италии.

— С чего это вдруг буржуйский президент станет за меня просить?

Швейцарцы рассмеялись. Гобар сказал:

— Значит, решили? Быть тебе врачом, а другу твоему — журналистом.

— Что значит решили? И почему не наоборот?

Жорж сказал, загибая палец за пальцем:

— Потому что: ты знаешь языки, а Эремей не знает. Раз. У тебя внушительная, убедительная фигура. Два. У тебя — доброе лицо эскулапа. Оно внушает доверие. Три. Ты выдержаннее и рассудительней своего друга. Четыре. И наконец, огромный лекарский опыт твоей мамы — русской народной целительницы. Пять.

— Черт! — пробормотал Бурлаков. — И крыть нечем!

Он посмотрел на своего спутника. Седых сидел хмурый, крепко сжав челюсти.

— Как, Еремей? — спросил его Бурлаков, — Возьмем грех на душу? Где наша не пропадала. А?

Седых угрюмо молчал. Наконец сказал:

— Хочешь знать мое мнение, так скажу: не гоже это, не по-пролетарски устраивать хитрости, маскарады всякие, поддельные документы, фальшивые звонки… Ну, поймают нас в своем обличье — велика важность! Пусть судят фашисты! Все будет чин чином: шли двое рабочих на выручку своих пролетарских братьев. Солидарность. Не стыдно. Понимаешь? Даже почетно. Я б с гордостью принял обвинение… А попадись мы в чужой шкуре?

Представляешь? Это ж мошенничество! Подлог! Не к лицу нам терять рабочую честь. Да я от стыда загнусь, если что. Не-ет, нам, большевикам, не пристало интрижками заниматься. Мы народ прямой. Скажи им.

Бурлаков поскреб затылок.

— Какие ж тут интрижки? — озадаченно спросил он. — Товарищи выход предлагают.