Ким любил, когда к нему обращались с вопросами. Но сейчас он надулся и замотал рыжей головой.

— Зна-а-ем эти танцы! — протянул он. — В том году уже танцевал. За ухо из клуба выволокли. Аж сейчас болит!

— Вот так дело! А я и не знал. Как же это тебя?

Все смотрели на Кима, на Платона Сергеевича и улыбались.

— Нет, это не так было, — сказала Марфенька. — Он сел в первый ряд, а там для трактористов оставили. Директор клуба говорит: «Ты, Ким, пересядь на другое место», а он забастовку устроил. Он у нас, Платон Сергеевич, всегда бастует.

Парторг выслушал Марфеньку, сказал, что Ким дал осечку, но и директор не прав, и в принципе выводить из клуба за ухо людей не годится.

— Ты, Ким, не переживай, — успокоил он. — Теперь не выведут. Я лично распоряжусь. Все будет как надо — и кино посмотришь, и выступление послушаешь. Все бригадиры отчитываться будут. Ты, Марфенька, это учти. Слышишь?

Странно, но слова эти Кима не успокоили. Он сердито посмотрел на Марфеньку, встал с места, отошел в сторонку и лег на охапку соломы. Возможно, он устал от зноя и переживаний, а возможно, снова объявил забастовку. Кима ведь с одного раза не раскусишь…

Платон Сергеевич уехал. Ким лежал без всякого движения и, похоже, даже не дышал. Ванята подошел к другу и напарнику по работе, участливо сказал:

— Ты брось! Чего ты из-за пустяков?..

Пыхов Ким открыл глаза, поднялся на локте.

— А она чего? Тоже матриархат! Никогда не считается. Думаешь, не обидно, да?

— Не злись ты!

— Нет, я буду злиться, — твердо сказал Ким. — Разве ж она на празднике выступит? Она все перепутает. В том году на сборе дружины выступала. Вышла на сцену и тпр-фр — и точка. До сих пор смешно. Ужас!

— Зря смеешься, — сказал Ванята. — Сам попробуй, а потом говори!

— Ха! Тут и пробовать нечего. Сказал про все, а потом — клятву. У нас уже есть клятва. Все наши мальчишки знают. Во клятва!

— Врешь, наверно? — недоверчиво поглядывая на Кима, сказал Ванята. — Опять сгущаешь…

— Чего сгущать! — возмутился Ким. — Я правду… Законная клятва! Сказать?

— Говори, если хочешь…

— Нет, я не хочу. Еще смеяться будешь. Я тебя знаю!

— Не хочешь, и не надо. Сказал — не буду смеяться. Чего ж ты? Не веришь?

— Ну ладно, — согласился Ким. — Я тебе верю. Другому ни за что не сказал бы. Я тебя с первого дня понял. Как увидел, так сразу и понял…

Пыхов Ким лег удобнее на стожке, положил лицо в ладони. На лоб и уши упали густые рыжие космы.

— Ты слушай, — сказал он. — Я тебе с самого начала расскажу. Как все было, так и расскажу…

Ванята удивленно поглядывал на Кима. Какая-то новая, незнакомая черточка появилась вдруг в лице этого рыжего обидчивого мальчишки…

— Это у нас вечером все получилось, — тихо сказал Ким. — Я во втором классе учился. Гроза была — ужас! Все в молниях, аж смотреть больно. А дождя нет — только громы и молнии. Мы все в поле ушли, для храбрости — и Сотник, и Гришка наш… Мы там клятву дали, возле Сашиной могилы. На всю жизнь!

Пыхов Ким перевел дыхание, посмотрел на Ваняту и, не отрывая ладоней от лица, продолжал:

— Придумали клятву и все поклялись: всегда вперед, ничего не бояться и жить геройски, как самые честные и храбрые герои. А тому, кто нарушит, — сто лягушек на обед и банку червей. Пускай едят, раз так… Мы так и поклялись: «Вперед, только вперед!»

Вглядываясь куда-то вдаль, Ким рассказывал о клятве у Сашиного памятника. В поле было тихо, терпко пахло свежей соломой.

Но вот Ким закончил рассказ. Вытер ладонью покрасневшее лицо, с ожиданием посмотрел на Ваняту.

— Теперь ты понял, да?

— Понял, Ким! Ты сам клятву придумал?

Ким смутился. Помедлил минутку и сказал:

— Нет, это наш Гришка придумал. Хорошо, правда?

— Хорошо!

— Ну вот, а ты говоришь!

— Я тебе ничего не говорю. Ты, Ким, зря на Марфеньку дуешься. Ты расскажи ей про клятву…

— Ха — расскажи! Сам рассказывай! Ты с ней, Ванята, тоже заодно. Я это уже давно заметил…

— Чудак ты, Ким…

— Ничего не чудак! Сам говоришь, а сам не знаешь…

Пыхов Ким приподнялся на локте, начал без всякого складу и ладу вспоминать все свои обиды и огорчения. Собралось их немало. Ким, видимо, уже забыл, из за чего начался спор, и сразу перешел к выводам и обобщениям.

— Все вы такие! — сказал он. — Никогда не считаетесь! Возьму и брошу всех. Посмотришь! Назло брошу. В пустыню Сахару уеду. Буду на верблюдах ездить. Как шейх!

Взгляд Пыхова принял мстительное выражение. Он увидел загадочную пустыню, пальму с жесткими седыми листьями и самого себя на верблюде.

Но это продолжалось всего одну минуту. Пыхов Ким слез с верблюда и снова очутился в Козюркине, рядом с Ванятой.

— Я тебе по дружбе, а ты… — огорченно сказал он. — Когда я тебя увидел, я думал — дружить будем… Я тебя теперь совсем раскусил…

Окончательно поссориться Пыхову Киму и Ваняте не удалось. На ток, забрызганная грязью до лобового стекла, прикатила машина. Грузовик развернулся и подъехал к погрузчику. Коротко и требовательно загудел сигнал.

— По места-ам! — крикнула Марфенька. — По ме-ста-ам!

В час дня появилась со своими зелеными термосами тетка Василиса. Она была и за повара и за кучера. Тпрукнула на лошадь, сползла своим тяжелым, рыхлым телом на землю и крикнула ребятам:

— Скоришь, хлопчики, скоришь, а то борщ остыне! Там вже такого борщу наварила, ну просто тоби одын вкус!

Колхозники и ребята повалили к навесу. Тетка Василиса затрещала деревянными ложками, загремела алюминиевыми, погнутыми от долгого и нужного дела мисками.

Все дружно принялись за еду. Миски держали на коленях. Где уж тут думать о столах и стульях — похлебал борща, поел крутой пшенной каши, и снова за работу.

Не зевай, жми на все гайки!

Пыхов Ким подобрел после еды, забыл про обиду. Он забрался вместе с Ванятой в кузов машины и принялся за дело.

— Пускай говорит на празднике что хочет, — сказал он про Марфеньку. — Провалится, будет знать! Я тебя предупредил…

А машинам не было ни конца ни краю.

Нагрузишь одну, и тут же, точно корабль у причала, стоит еще одна.

Торопись, ребята!

В два часа дня Иван Григорьевич приказал шабашить.

— Хватит на сегодня, — сказал он. — А то председатель колхоза заругает. И так уже влетело…

Председателя Ванята видел всего два или три раза. С утра до сумерек гонял он по бригадам на новеньком, недавно купленном «козле». Нередко оставался на ночь в поле, при свете фонаря ладил с механиками тракторы и комбайны. Ванята слышал о молодом, прибывшем из Тимирязевки председателе и от матери, и от Платона Сергеевича, и от Сотника.

Им были довольны, и дела в колхозе шли теперь на поправку. Ванята тоже был доволен. Может, перестанут теперь в районе дразнить их «топтунами». Обидно все-таки…

Марфенька и Ванята первыми умылись возле пожарной бочки, сидели под навесом, ждали, когда закончат туалет остальные ребята.

На смену школьной бригаде пришли женщины. Лбы и подбородки у сменщиц были закрыты от солнца белыми косынками. Марфенька с завистью поглядывала на колхозниц, похожих в своих платках на хирургов в белых масках.

— Им хорошо! — сказала Марфенька. — А нас кругом жмут. Только и знают: «Нельзя, уходи, дети до шестнадцати лет не допускаются!» Правда, обидно?

— Ну да, обидно, — согласился Ванята. — Ты скорее хочешь стать взрослой?

На лбу Марфеньки, возле того места, где начинаются брови, выкруглились два бугорка.

— Нет! Все хотят, а я не хочу…

— Почему? — удивился Ванята. — Ты ж сама говоришь…

— Не знаю… Так, как сейчас, лучше. Правда?

— Ну и несешь! Ты что, всю жизнь будешь «дети до шестнадцати лет»?

Марфенька сдунула с лица тонкую прядку волос, задумчиво сказала:

— Может, и буду… У меня сестра Ирка. В восьмой класс ходит, а до сих пор в куклы играет. Сама видела…