При самом беглом ознакомлении с составом литератур разных народов в отдельные однородные или, во всяком случае, близкие по социально-экономическому строю периоды нельзя не заметить в этих литературах явлений однотипных или, несомненно, близких по общему характеру, по виду, жанру и даже прямо по содержанию. Можно указать, например, на наличие такого однородного литературного жанра, как «параллельное жизнеописание» в древнегреческой литературе и в литературе Древнего Китая: в первой этот жанр создал историк Плутарх, во второй — также историк, Сыма Цянь. Они не были современниками — время жизни первого 45 — после 120 гг. н. э., второго — 145—86 гг. до н. э., так что не только никакого соприкосновения между ними быть не могло, никак не мог — в исторической обстановке того времени — Плутарх, младший, что-либо вообще услышать о Сыма Цяне, старшем.
Мы хорошо знаем провансальскую лирику западноевропейского Средневековья, и совершенно тот же вид куртуазной поэзии мы находим — и также в Раннем Средневековье — в Японии, причем сходство заходит так далеко, что в обоих случаях присутствует даже такой специфический жанр любовной лирики, как «утренняя песня». В Японии расцвет такой лирики падает на IX—X вв., в Провансе — на XI—XII вв., но о том, что Джауфре Рюдель или Бертран де Борн могли иметь хоть какое-либо представление об Аривара Нарихира или Ки-но Цураюки, и речи быть не может.
Форму литературной драмы мы находим во второй половине XIX — начале XX в., во всех больших литературах мира, причем объяснить этот факт одними связями между всеми литературами в ту историческую эпоху никак нельзя: дело тут в известной общности исторического процесса, и сами связи — не более как одно из проявлений этой общности. Возможно, что этот последний пример проливает свет на факты сходства литературных явлений и в тех случаях, когда связей такого масштаба, какой наблюдался в XIX и начале XX в., не было и в принципе не могло быть. Не приходится ли поэтому главным фактором, вызывающим сходство литературных явлений, считать именно общность социальных и культурных институтов? Такую общность можно назвать синхронной, но далеко не обязательно в чисто хронологическом смысле: Раннее Средневековье в истории народов в различных частях цивилизованного мира может протекать в очень разное время.
Таким образом, перед историей мировой литературы встает вопрос именно о типологической близости состава литературы, складывающегося у народов, проходящих одинаковую по общественно-экономическому содержанию и культурному уровню стадию своей истории. Разумеется, одинаковость тут не может быть абсолютной; речь может идти только о самом основном. Но это общее основное определяет типологическую общность литератур; неизбежные же особенности данной исторической стадии в каждой отдельной стране создают свой вариант этого общего типологического комплекса. Проследить корни и ранние проявления этой типологической общности — еще одна задача первого тома.
Если допустить реальность положения об историчности состава литературы, о, так сказать, «своем» составе литературы для каждой большой исторической эпохи, если считать, далее, что эта историчность носит определенные типологические черты, если предположить, что такой типологически очерченный состав представляет собой в рамках и на уровне эпохи известную общественную и историческую цельность, — то, естественно, возникает вопрос об исторических системах литературы.
Что в этом случае разуметь под «системностью»? Вероятно, то же, что и во всякой исторической системе, — взаимосвязанность, взаимозависимость и социальную обусловленность элементов, образующих эту систему, в данном случае — отдельных частей состава литературы; известную цельность, которая ими, этими взаимозависимыми элементами, создается; но цельность не только на основе тождества, но и различия. Иначе говоря, система есть, безусловно, единство, но единство диалектическое, включающее в себя борьбу различных, а порой и противоположных социально обусловленных начал и тенденций.
Множество фактов, известных в истории мировой литературы, заставляет думать о системности литературы каждой большой эпохи. Мы видим, например, одновременное существование куртуазной лирики, эпоса и романа; одновременное развитие романтической поэзии, прозы и драмы. Взаимосвязанность подобных однородных явлений — а такие же случаи можно найти во всех литературах и во все эпохи — вряд ли можно вызвать сомнение. Да она и давно подмечена, понята и объяснена. Однако гораздо менее ясна, но, как нам кажется, столь же исторически реальна взаимосвязанность противоположных явлений, одновременно действующих в составе одной и той же литературы.
Вряд ли можно видеть простую случайность в том, что в Средние века, например, рядом с мистериями и мираклями существовали и процветали фарсы и фастнахтшпили: случайность тут исключена уже потому, что та же картина наблюдалась и в средневековой Японии, где рядом со своими мистериями — ёкёку — бытовали свои фарсы — кёгэн. Вряд ли также случайно возникновение в средневековой литературе рядом с вполне откровенным фарсом изысканно-галантной поэмы-новеллы, вроде «Окассен и Николетт».
Разумеется, противопоставление в литературе может выражаться различно. Так, например, противопоставлением следует считать существование в литературе каждой большой эпохи «старого» и «нового». Под «старым» тут, конечно, не следует понимать только простое продолжение каких-либо ранее сформировавшихся и в свое время репрезентативных видов литературы, т. е. литературное эпигонство: «старым» данное явление может казаться только потому, что, служа полностью «новому», оно лишь пользуется прежней формой; можно принять за «старое» и вполне «новое», если оно в чем-то ориентируется на бывшее ранее. Но все же это, конечно, для новой эпохи есть «старое», и оно противостоит «новому».
Видимо, закон единства противоположностей вполне реален для литературного процесса, так же как и для прочих процессов исторической жизни, и его действие — один из важнейших факторов системного единства литературы определенной стадии — единства диалектического. Проверить действительность положения о диалектически противоречивой системности типологических комплексов литературы можно только на всем историческом материале, и такая проверка также должна начинаться уже с эпохи, освещаемой в первом томе.
Несомненно, что литературные системы сменяются: иначе не было бы самого литературно-исторического процесса. С достаточной ясностью можно увидеть также, что смена систем, обусловленная, разумеется, общеисторическими факторами, прежде всего факторами общественного развития, связана в то же время и с изменением представлений о литературе — о ее существе, ее принципах, ее роли в жизни общества. Конечно, изменение этих представлений есть одно из проявлений общих изменений в жизни данного общества, но взгляды на литературу, отношение к ней — как раз и есть то непосредственное, чем общая обстановка действует на литературу.
Сама история литературы демонстрирует явные случаи подобных изменений. Один из них художественно обрисован в «Мейстерзингерах» Рихарда Вагнера. Кончается эпоха мейстерзингеров. Стар становится сам знаменитый мастер Ганс Сакс. На смену ему приходит Вальтер, у которого звучит совсем иная песня. Она очень не нравится Бекмессеру: ведь Вальтер поет не так, «как положено», не по табулатуре, а табулатура — закон, Сакс же понимает, что пришло время именно такой песне. И оказывается, что на нюрнбергском поэтическом фестивале цеховых мастеров и подмастерьев эта песня побеждает, табулатуре же, как и всякой табулатуре, которая претендует быть единственной истиной на свете, предстоит сойти со сцены и — хуже того — превратиться, как это получилось у жреца табулатуры Бекмессера, в карикатуру на самое себя.
Уместно вспомнить, что в сходный момент истории поэзии в Японии, на рубеже XVII—XVIII вв., своей «песнью Вальтера» прозвучала поэзия Басё, а вместе с нею и его мысли о сущности и задачах новой поэзии, которая шла на смену поэзии хайкай — творчеству цеховых мастеров и купцов. Подобное соединение нового литературного явления с новыми представлениями о литературе можно обнаружить почти в каждой области литературного творчества, притом как на Западе, так и на Востоке.