Некоторые натурщики исполнены по оригиналам О. Кипренского, другие — по рисункам Е. Скотникова, который после окончания Академии также жил в Москве. Оба блестящие рисовальщики, они прежде всего должны были обратить внимание на слабость рисунка своего крепостного собрата и снабдили его оригиналами для работ.

Ждут еще исследования источники религиозных и мифологических композиций, среди которых такие, как: «Святое семейство», «Снятие с креста», «Сотворение Евы», «Блудный сын», «Спящая нимфа и сатир», «Триумф Нептуна».

Обращает внимание копия композиции Рубенса «Низвержение сатаны». Она уже встречалась ранее среди рисунков академического периода в «Бахрушинской папке» Исторического музея. Там этот лист датирован автором очень точно. Он имеет надпись: «1804 год ноября 15 дня». Где в это время мог быть художник, уехавший из Петербурга в сентябре? В альбоме тот же сюжет занимает оборот 5-го листа. Возможно, гравюры «Восстание мятежных ангелов» и «Низвержение сатаны» встречались Тропинину где-нибудь во время ночлега по дороге из Москвы в Подолье. И он использовал короткое время отдыха, чтобы еще раз скопировать заинтересовавший его сюжет, который мог пригодиться в дальнейшей работе.

Наброски окрестных видов более или менее единообразны: все они исполнены графитным карандашом, их контурная линия тонка и иногда прерывиста. Это не этюды будущих пейзажей, а лишь мимолетная фиксация видимого. Художник переносит на бумагу очертания пробегающих мимо холмов, обоз из крестьянских телег, экипаж, церковь и колодец, коляску, запряженную двумя лошадьми… Наброски беглые, незаконченные — кое-где линия осталась недоведенной. Листая альбом, мы убеждаемся, что совет, даваемый Тропининым впоследствии своим ученикам: «…всегда, постоянно, где бы вы ни были, вглядываться в натуру и не пропускать ни малейшей подробности в ее игре», — основывался на собственном опыте.

Такие будто машинально исполненные наброски особенно ценны для биографа, для историка искусства. Они позволяют соотнести первоначальные, непредвзятые и самые непосредственные впечатления окружающего с замыслами реализованными, получившими художественное воплощение в законченных произведениях. Такое сопоставление жизни и искусства, когда удается его провести на достоверных примерах, и есть ключ к пониманию творчества.

Для начального периода жизни Тропинина такое сопоставление было возможно на примере рисунка, миниатюры и живописного портрета жены художника Анны Ивановны. Альбом дает еще один подобный пример. На 26-м листе, поверх наброска натурщика, находим очень живой и выразительный портрет ребенка. Будто внезапно остановленный в своем обычном занятии, карандаш художника, только что набрасывавший по памяти привычный контур учебной фигуры, вдруг лихорадочно заспешил поймать мимолетное выражение детского лица. Ни верность пропорций, ни правильность рисунка головы в сложном ракурсе не занимали теперь художника. Только выражение, только взгляд больших, почти трагических глаз на не сформировавшемся еще лице! Как трудно для передачи это выражение! И карандаш в полную силу чернит запавшие глаза, кладет под ними резкие тени, не отвлекаясь поисками изящного изгиба линий, щеголеватой игры светотени. Действительно, рисунок нельзя отнести к разряду графических удач Тропинина.

Однако правдивость запечатленного выражения остается в памяти, заставляет верить в жизненную достоверность рисунка. И вот сравнение его с аналогичным, видимо, почти одновременным житомирским портретом мальчика позволяет как бы снять с последнего привнесенную художественность, в которую Тропинин «одевал» свои модели.

За пределами живописного образа остались и трагическая сила взгляда и характерная неповторимость черт. Житомирский портрет пленяет безмятежным очарованием детства, нежной миловидностью натуры, красотой самой живописной поверхности — тонкой моделировкой объема, гармонией чистых, светлых тонов. Великий «обман» искусства скрыл неустроенную правду жизни, случайно глянувшую на нас со страницы графического дневника художника.

Такое почти диаметральное противопоставление живой натуры в рисунке и художественно преображенной в живописи характерно для творчества Тропинина. Это то, что сближает его с мастерами предшествующего XVIII века.

При всей случайности ведения альбома, он все же может быть в некоторой степени путеводителем по жизни художника. И в этом смысле здесь любопытна каждая надпись.

Так, в углу на верхней крышке переплета чернилами записаны адреса в Москве и Петербурге. И если предположить, что книга попала в руки Тропинину в 1809 году перед отъездом из Кукавки, то возникает мысль, что наряду с Москвой художник рассчитывал побывать и в Петербурге. Возможно, он там и был, заглядывал в Академию, встречался со старыми товарищами. В этом случае может найти объяснение причина появления среди бережно хранимых Тропининым рисунков листа с натурщиком, подписанного Карлом Павловичем Брюлловым и датированного 1809 годом. Талантливый ребенок, бывший кумиром Академии, уже тогда мог стать известен Тропинину, учившемуся в свое время с его старшими братьями.

Пребывание в Петербурге подтверждают и наброски, вероятно натурные, со скульптуры Самсона, исполненной Козловским для фонтана в Петергофе. Они отличаются от академических рисунков художника большим профессионализмом, уверенностью руки и одновременно игривым изяществом контурной линии и штриха, чего мы не находим пока в рисунках, исполненных с натуры. Листы эти хранятся в «Бахрушинской папке».

Сопровождая художника в его нелегком пути, альбом ведет нас и дальше… В поле зрения появляются двое военных с лошадью, вслед за ними двое других — конных, они, видимо, прощаются друг с другом… Кибитка и женщина, склонившаяся к сидящему солдату, может быть, раненому… В эскизных портретах воинов карандаш дополняет красная сангина, и будто отблеск пламени освещает их фигуры, окутанные дымом сражения. Это 1812 год.

Вечно живыми оставались воспоминания о нем, и биограф записал их по рассказам художника очень подробно.

«6-го августа тишина Шальвиевки (где в четырех верстах от Кукавки находилась усадьба Моркова) была нарушена заливавшимся под дугой колокольчиком», — пишет Рамазанов. Прибывший из Петербурга фельдъегерь объявил приказ Александра I, который, по выбору дворянства, назначил Моркова начальником московского ополчения.

В тот же день граф выехал из имения. Как и Н. Н. Раевский он взял с собой на войну старшего сына Ираклия и Николая, которому тогда исполнилось четырнадцать лет. Имущество свое и драгоценности Морков поручил Тропинину отвезти обозом в Москву. Тот выехал сразу же вслед за графом. Обоз благополучно миновал Тулу, и здесь его встретил посланный Моркова, сообщивший, что Москва занята неприятелем, и передавший приказ графа ехать в Симбирскую губернию, в деревню Репеевку, куда должны были приехать и младшие дети Моркова с гувернанткой. Пришлось возвращаться. «…Едва только обоз показался в Туле, — пишет далее Рамазанов, — густые толпы народа обступили его и спрашивали о причине возвращения; однако Василий Андреевич не сказал причины. Народ волновался, и губернатор прислал чиновника к Тропинину с приказом явиться к нему немедленно. Тут крепостной художник объявил губернатору слышанное им от фельдъегеря.

Весть о занятии Москвы неприятелем, сообщенная губернатору, не скрылась от взволнованных обитателей, да и зарево московского пожара, увиденное народом в сумерки, навело на все население города панический страх, так что в ту же ночь выехало несколько тысяч семейств в разные стороны.

С немалой опасностью пробирался Тропинин в низовую губернию. В деревнях и даже городах, всполошенных странными и преувеличенными вестями о французах, его с чумаками готовы были считать за изменников и даже за самих неприятелей. В одном городке, где Василия Андреевича действительно сочли за изменника, к обозу был приставлен даже караул, но, к счастью, в числе караульных оказался старый инвалид, который служил под командой графа Моркова при взятии Очакова, он-то и помог Тропинину вывести начальство из сомнения… Где-то потом, также ночью, сельский священник, сильно напуганный слухами о нашествии неприятеля, принял обоз за двигавшуюся против селения французскую артиллерию… Наконец обоз доплелся до Репеевки… И тут бабы и девки вооружились против него, грозя ему вилами, лопатами и крича о том, что у них забрали мужей, отцов и братьев и оставили их одних на грабеж неприятелю… По приезде в Репеевку Тропинин графского семейства не нашел, уже долго спустя он узнал, что семья графа находилась в другой деревне, во Владимирской губернии».