Огромной симпатией полон образ любимца Москвы П. С. Мочалова, запечатленного в роли на акварельном портрете. Рукою Василия Андреевича на портрете написано: «Карл Степанович Мочалов». Он мог быть исполнен под впечатлением игры Мочалова в роли Карла Моора из шиллеровских «Разбойников», возможно, в кофейной Баженова, куда после спектакля собирались завсегдатаи литературного мира.
Оптимизм пушкинского восприятия мира, гуманистические идеалы, свойственные художнику прежде, не согласовывались с новым натуралистическим изображением действительности. И Тропинин продолжал изображать людей в «счастливые минуты жизни». «Кому же приятно глядеть на хмурые, пасмурные лица!» — говорил Василий Андреевич в ответ на упреки за улыбки на его портретах.
С упорством неисправимого идеалиста он до конца верил в людей, верил в возможность счастья даже в существующих условиях жесточайшей николаевской реакции и продолжал искать и всячески подчеркивать в своих произведениях лучшие проявления душевных и физических черт людей. Не всегда, однако, это удавалось. Порой из-под его кисти, помимо воли самого художника, выходили портреты, в которых обнаруживались отрицательные стороны той или иной личности. Так, тип предпринимателя нового времени, холодного и расчетливого, угадывается в «Портрете неизвестного с сигарой» 1847 года, принадлежащем Третьяковской галерее. И все же такие портреты редкость. Тропинин, видимо, избегал писать не симпатичных ему людей. Поэтому сам круг заказчиков, круг изображенных им лиц уже до некоторой степени может характеризовать и общественную позицию художника и дать представление о его осведомленности в политических вопросах.
Кроме прежних своих родовитых заказчиков: Оболенских, Васильчиковых, Зубовых, Паниных, Олсуфьевых, — фамильные галереи которых он продолжает пополнять до последних лет жизни, кроме купцов Мазуриных, Корзинкиных, Сорокоумовских, Шестовых, Коноваловых, заказавших художнику портреты свои и своих близких, обращает внимание новый круг заказчиков. Это не принадлежащие к высшей знати либеральные дворяне, весьма умеренные в своих воззрениях, группировавшиеся около семейств Протасьевых, проживавших в Рязанской губернии, и тульских Раевских.
В 1840–1850-х годах, в период разразившейся на Западе буржуазной революции и тяжелых для России событий Крымской войны, период, когда остро сталкивались самые различные группировки интеллигенции, подчас одинаково притесняемые царизмом, даже эти умеренные либералы представляли оппозицию официальному мировоззрению. В условиях узаконенного рабства и попрания всякого человеческого достоинства мизерны были их усилия на поприще народного образования, здравоохранения или просто благотворительности. Но и такая деятельность представлялась правительству опасной, а люди, посвящающие ей свое время и средства, — подозрительными. Есть сведения, что Тропинин жил в Епифаньевском уезде у Раевских и в Сапожковском — у Протасьевых, там он писал свои портреты, вел беседы с хозяевами, был свидетелем гуманных начинаний этих либеральных помещиков.
Среди ранее не публиковавшихся произведений позднего периода обращает внимание женский портрет 1852 года, изображающий некую Левицкую-Волконскую. Соединение этих имен интересно своей связью с А. Герценом. В 1850-х годах С. Левицкий, известный фотограф и двоюродный брат Герцена, фотографировал своего кузена в Париже у князя Волконского. Портрет Левицкой-Волконской большой, в рост, сделанный очень тщательно и заботливо. И, вероятно, художник виделся со своей моделью не раз, и не один час позирования прошел за разговором. Быть может, о Герцене… Тропинин и раньше мог знать о нем от Астраковой.
Портреты, писанные Василием Андреевичем в последние годы жизни, весьма разнообразны по своему характеру и различны по достоинству. Те, которые создавались с увлечением, вдохновенно, непревзойденны в своей жизненности. Говоря, что природа ни в чем не допускает небрежения, Тропинин своей широкой, но предельно чуткой кистью и безукоризненно точным тоном достигал чуда. Его живопись уподоблялась самой жизни, но не была обманом зрения, а оставалась произведением одухотворенного искусства. Таков изумительный по красоте портрет купчихи Мазуриной в Эрмитаже, открытый И. Г. Котельниковой; таков портрет князя Н. С. Меньшикова в Русском музее; таково, наконец, датированное 1857 годом маленькое изображение сапожковского доктора Бера.
Несмотря, однако, на замечательное реалистическое мастерство, которым владел Тропинин, имя его к концу 40-х годов начало забываться. Портреты его казались слишком простыми. И Тропинин начал, видимо, ощущать недостаток в заказчиках. Друзья сделали попытку напомнить о нем москвичам. В 1849 году в «Москвитянине» было опубликовано письмо И. М. Снегирева к редактору [55] с предложением рассказать на страницах журнала о славном московском живописце. Вслед за этим была опубликована заметка, подписанная одним инициалом «Е». Скрывшийся за ним неизвестный автор писал: «Великое знание дела и добросовестный труд известного портретного живописца В. А. Тропинина достигли той совершенной истины, которой перестаешь уже удивляться и которая становится, если позволительно такое выражение, безыскусственной по гениальной естественности своей… Высокого достоинства кисть В. А. Тропинина не оставляет в небрежении последнего аксидента поля. Отдаленный горизонт, дерево, цветок, лежащая под рукою книга, резьба мебели, разнообразие тканей, пушистость мехов — все преисполнено строжайшей, очаровательной верности… Но замечательно, что при этой оконченности всей обстановки ракурс Тропинина таков, что главный предмет не перестает господствовать над картиной и вместе с тем отделяется и от рамы, не выглядывает из нее, как из отворенного окна» [56].
От этого, видимо, трудного для художника времени остались два автопортрета. 1850 годом датировано погрудное изображение, в фоне которого видна часть картины в раме. Возможно, этюдом для него служила превосходно исполненная, почти монохромная по живописи голова Василия Андреевича. Это своего рода шедевр живописной техники. Поражает точность прозрачного, как бы тающего мазка кисти, нигде не звучащего открыто, полностью подчиненного форме и фактуре передаваемой натуры, и вместе с тем нигде не скрытого, не «имитирующего», но воссоздающего живое изображение. Колорит, также не имеющий ни одного цветового акцента, чист и свеж, с чуткостью и живописным тактом сгармонированный художником из красок самой природы. Серебрится сединой голова художника на светящемся светло-сером фоне. Его постаревшее лицо еще свежо. Мышиного цвета сюртук оттеняется легкой белизной воротничка и галстука, лишь кое-где тронутых белильными бликами. Это одно из поздних произведений Василия Андреевича заставляет вспомнить самые ранние его работы: исполненный гуашью первый автопортрет и этюд головы графини Наталии. Как там, так и здесь, достигнута предельная близость с предметом изображения, так как там ничто не стоит между художником и натурой. Но если первые произведения явились результатом вдохновенного творческого наития, то последний — результат глубокого опыта всей жизни художника, который в это время остро переживает свой разлад с новым искусством.
В официальном искусстве 1850-е годы ознаменовались наступлением николаевского ампира с парадной вычурностью тяжеловесных форм, пестротой живописи, холодным аллегоризмом мифологических и псевдонародных образов: вкусы процветающего мещанства распространились в России повсюду, начиная от царского дворца. Болезненно воспринимал это старый художник. Вот что рассказывает Астракова о последней своей встрече с Тропининым на выставке за несколько лет до его кончины: «Мы все стояли перед картиной Новковича, кажется, „Спящая нимфа“ или что-то в этом роде. Василий Андреевич, указывая на нее, сказал: „Вот погубил-таки свой талант этот человек! А талант был. Что написал? Разве это натура? Все блестит, все кидается в глаза, точно вывеска парадная. Жаль, очень жаль, а ничего не поделаешь. Нас, стариков, не слушают: все на эффектах нынче помешаны. Да, батюшка, — обратился он к Беляеву, — немного остается нас, преданных истинному искусству. Все и везде эффект, во всем и во всех ложь! — Он улыбнулся и добавил: — Авось мы не доживем до полного падения нам дорогого дела!“» [57].