Может быть, грустная нота, прозвучавшая в словах Тропинина, была вызвана вестью о преждевременной смерти П. А. Федотова, еще так недавно, в 1850 году, покорившего всю художественную Москву своим искусством, или дошли до него из Италии слухи о бедственном положении Александра Иванова, униженно домогающегося субсидии от Императорской Академии художеств для окончания своей картины, уже ставшей известной в кругу художников.

Знал ли Тропинин, что современные художники, считая его искусство устаревшим и относясь к нему со снисходительной усмешкой, тем не менее копировали по требованию «неосведомленных» заказчиков его украинок, прях и пастушков? И приходилось ли видеть, как эти простые и милые его сердцу образы обретали в их копиях классические черты брюлловских итальянок и итальянцев? Мог ли он тогда предвидеть, что будущие русские художники целиком примут его искусство, будут считать себя его учениками и, следуя за учителем, понесут далее ростки его демократизма, перенимая, совершенствуя приемы его живописного мастерства, его умение придавать портрету жизнь и красоту без аффектации.

Рамазанов дает нам картину последнего года жизни Василия Андреевича в его маленьком домике за Москвой-рекой, где было множество «цветов и деревьев, в клетках чирикали и пели птички, поскакивая с жердочки на жердочку; в просторных и уютных комнатах, украшенных сверху донизу произведениями кисти славного художника, все имели спокойный, веселый вид. Я заметил это Василию Андреевичу, — пишет Рамазанов, — но он, тяжело вздохнув, сказал мне: „Нет, не говорите этого; вот старуха моя умерла…“, и что хотя птички все-таки хорошо поют, но его уже более не занимают».

В 1855 году смерть горячо любимой жены явилась страшным ударом для художника, после которого он уже не смог оправиться, хотя и работал буквально до последнего дня. Всего за три-четыре дня до смерти он вымыл кисти, очистил палитру и приготовил свежий холст для портрета.

Тропинин умер 15 (3) мая 1857 года, а через два дня его хоронили на Ваганьковском кладбище. Снег и град сопутствовали провожающим художника в последний путь. Здесь же, в речах, отметивших великие заслуги Василия Андреевича, были высказаны обещания поставить изваяние художника в Московском Училище живописи.

Бюст Тропинина так и не был установлен в Училище. Вспоминая об этом, современники ссылались на спешные заказы для памятника Николаю I, которые якобы помешали исполнить обещанное.

В не сохранившемся теперь домике Василия Андреевича на Полянке до 1885 года продолжал жить его сын Арсентий Васильевич. Он радушно принимал у себя всякого, кому заблагорассудилось посещением своим почтить память его отца, охотно показывал оставшиеся работы. Но работ этих оставалось все меньше и меньше — добрый хозяин дарил их довольно щедро, заменяя пустые места на стенах изделиями своей кисти.

Домик был своего рода достопримечательностью Москвы. В семьдесят восьмом году его посетил безымянный корреспондент газеты «Новое время», который спустя несколько лет бойким пером описал свои впечатления. Он живо помнил кучу «разношерстных собачек», которые встретили его за калиткой тропининского домика, а затем в комнатах лежали и сидели на всех диванах и креслах. Кинув беглый взгляд на стены, он видел там «многочисленные портреты стародавних джентльменов и дам вперемежку с головами разбойников, tête de fantaisie (головами сочиненными), и копиями Рубенса и Корреджо, показавшимися ему „довольно смелыми подделками“». В его памяти остались «изломанная, полунагая мифологическая нимфа, манерные пейзанки с горшками невероятно крупных роз и с губами, сложенными сердечком». Портрет старого гусара и портреты «бабушек», удивительно похожие, по его мнению, одна на другую «благодаря повальному тогда однообразию моды и казенным приемам старинных портретистов». Отдавая должное портретам Тропинина, в которых «видна была сильная, самостоятельная кисть», он заметил, что «мало в них жизни духовной».

Корреспондент обратил внимание на особенное, «детское почтение» семидесятилетнего сына к своему покойному отцу. Арсентий Васильевич не имел детей и, по словам посетителя, «жил совсем пустынником».

Как не посетовать на спесивого господина, что увидел и рассказал так мало? Как не вспомнить обстоятельное и точное перо Рамазанова, которому обязаны мы тем, что история отечественного искусства нашего может опереться на словами изложенную, живую, в плоть и кровь одетую действительность! Но и на том малом, что сообщил нам корреспондент, спасибо. Мы смогли увидеть чудаковатую фигуру сына знаменитого отца. Неужто это он был тем чудным ребенком, казалось, полным ожидания счастья, запечатленным в нежном возрасте любящей рукой отца? Рамазанов глухо упоминает о какой-то тяжелой болезни, пережитой им в двадцатилетием возрасте. Имя «любезного» Арсентия упоминается и в записках к Тропинину с приглашением в гости. Мы знаем, что, оставшийся вплоть до смерти Моркова крепостным, Арсентий воспитывался отцом строго. В доме, по-видимому, не было прислуги, и ему приходилось принимать приходящих, открывать двери, выполнять и все другие необходимые услуги и поручения. Арсентий с ранних лет обучался у отца живописи. Но, видимо, природа не бывает щедрой подряд. Таланта у него не было.

В 1856 году Рамазанов привез Василию Андреевичу свидетельство Академии художеств о признании Арсентия Васильевича неклассным художником за копии с отцовских картин «Гитарист» и «Золотошвейка». Тропинин чувствовал приближение смерти, и судьба неустроенного сына его должна была волновать. Если почти пятидесятилетний человек оставался неустроенным и требовал забот отца, можно предполагать, что он был в чем-то ущербным. Может быть, давняя болезнь оставила на всю жизнь свои следы, помешала полноценному развитию его способностей. Так или иначе, но ни в одном каталоге художник Арсентий Тропинин не значится.

В корреспонденции «Нового времени» обращает внимание замечание о пустующих рамках на стенах от полотен, подаренных кому-то хозяином, а также слова Арсентия Васильевича о висящих картинах, якобы принадлежащих целиком кисти отца. «У меня от них много осталось… Моего тут вот только эта головка и есть». Судя по предыдущему описанию, нимфы и девушки с губами «сердечком» не могли быть исполнены Тропининым-отцом. Это явно работы сына, иногда перефразированные им копии с картин отца. Что это, забывчивость старого человека? Для дальнейшего изучения наследия Тропинина уяснение облика его единственного сына — ближайшего ученика и хранителя его произведений — необычайно важно.

Возможно, кому-то было выгодно в свое время выдать работы сына за произведения знаменитого отца. Либо просто имя Арсентия, мало кому известное, со временем забылось, а картины попали в обширное тропининское наследие.

Одну из них можно было видеть на выставке картин из частных коллекций во дворце-музее «Останкино» в 1960 году. По всей вероятности, это был именно тот самый «Гитарист», который представлялся Арсентием в Академию художеств; на обороте его кроме фамилии Тропинина есть надпись, свидетельствующая о том, что писан он с «Михаила в Михалеве». О том, что картина не могла быть написана Василием Андреевичем, свидетельствует ее колорит — анемичный, белесоватый. Но она не является и копией в полном смысле слова. Называя свою картину «копией», почтительный сын тем самым свидетельствовал перед Академией свою скромность, свою полную зависимость от искусства отца. С известного тропининского гитариста в халате с распахнутым воротом рубашки взяты лишь композиция и аксессуары. Мы узнаем прием, к которому прибегал недоучившийся в Академии крепостной художник, беря с какого-либо известного произведения готовый рисунок фигуры, и затем его с натуры «наполнял» живым содержанием. Лицо «Гитариста» с характерным коком волос надо лбом чем-то напоминает облик знаменитого московского музыканта М. Высоцкого, известный по сохранившейся литографии. Высоцкий в 1850-х годах доживал свои дни в трактире, где хозяин держал спившегося с круга виртуоза бесплатно, однако не оставаясь при этом в накладе. Те импровизированные концерты, которые порой доносились из его комнатушки, щедро оплачивались прохожими, домогавшимися права постоять под окошком музыканта. «Гитарист» Арсентия Тропинина принадлежал некогда Оболенским. Очень возможно, что он был куплен князем Николаем Николаевичем — большим любителем искусства и коллекционером — как знак покровительства сыну глубоко чтимого им отца.